Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
больной провел там шесть месяцев и ни разу ни слова не ответил ни врачу, ни
сестрам, ни приходившим родным. Я, припомнив беседу с одним психиатром,
попросил начальника отделения дать мне возможность с ним сидеть. Я с ним
сиживал три, четыре, пять, шесть часов подряд без единого слова— я просто
сидел, и он сидел. После десяти дней или двух недель он вдруг ко мне обратился
и сказал: «Зачем вы все эти дни и часы со мной сидите, в чем дело?» И с этого
началось его выздоровление благодаря тому, что он смог с кем-то заговорить. Это
психопатологический случай. Не все мы— патологические случаи в таком же
смысле, но все мы замкнуты в себе. У каждого из нас есть сердцевина, которую мы
боимся открыть другому человеку. А вместе с тем, если мы не откроемся (я не
говорю о тех глубинах, куда только Бог имеет право заглянуть), если человек не
приоткроет тех глубин, где происходит внутренняя борьба между светом и тьмой,
между жизнью и смертью, между добром и злом, то твое священническое присутствие
с точки зрения его болезни никакой пользы не принесет.
У меня есть близкий пример тому, правда, еще из моей врачебной работы.
Помнится, на войне, во время первых боев, привели одиннадцать раненых солдат.
Это был мой первый контакт с людьми прямо с поля битвы. Они были еще охвачены
страхом. Я подумал: я должен как можно скорее сделать для них— для
каждого— что могу, чтобы следующий не ждал слишком долго… Я работал как
можно быстрее и отправлял их в больничную палату. Потом пошел туда и обнаружил,
что я ни одного из них не могу узнать: ведь я смотрел на их раны— на
грудь, на ноги, на живот, на плечи, а в лица не вглядывался, никто из них не
был ранен в лицо. И они все оставались в состоянии шока, потому что они его не
изжили. Когда была приведена следующая группа раненых, я, наученный первым
опытом, решил, работая руками, с ними разговаривать (можно сделать руками очень
многое, пока говоришь и смотришь на человека). Я каждому смотрел в лицо и
задавал вопросы, потом, глядя, конечно, на свои руки и на его раны, делал то,
что надо. Я спрашивал: «Как тебя зовут? Где тебя ранило? Очень ли было страшно?»—