Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
вернуться только тогда, когда будет немножко легче. Вот этого никогда никто не
смей делать! В таких случаях надо, как я сказал, сесть и побыть с человеком, и
только тогда уйти, когда что-то развязалось внутренне. Когда скорбь стала
общая, когда любовь победила, когда надежда на какой-то срок времени в
руках,— тогда можно уйти. Но к этому надо возвращаться.
Так что один человек другому может помочь. Конечно, так не всегда
бывает. Во-первых, надо уметь сказать, во-вторых, надо уметь побыть, в-третьих,
надо, чтобы человек, кому ты это скажешь, был готов к тому, что ты говоришь. Не
всякому можно бросить в лицо смертный приговор. Иногда, зная это, приходится,
не прибегая ко лжи, постепенно готовить человека к тому, что физическая смерть
придет, но «разве наши отношения могут умереть?»— и только тогда сообщить
больному, что смерть действительно идет, когда он подготовлен.
Часто бывает, что больной давно уже догадался умом или в своем теле знает с
совершенной уверенностью о грядущей смерти, а родные лгут: «Ах, как ты сегодня
хорошо выглядишь!» или: «У тебя голос сейчас совершенно иной!» и так далее. А
выйдут за дверь— и плачут. А больной отлично все это чувствует, потому
что мы совершенно иным голосом говорим правду или лжем сознательно. В такой лжи
есть преувеличение, есть какая-то особенная напряженность радости, и человек
понимает, что все это сплошная ложь.
Поэтому когда человек тебе говорит: «Я чувствую, что умираю», можно ему
ответить: «Знаешь, мы все под Богом ходим. Сейчас— нет, ты не умираешь,
но, возможно, впереди смерть…» Или еще что-нибудь иное сказать, в зависимости
от того, с кем ты говоришь. Но мне кажется, страшно важно не замкнуть человека
в абсолютное отчаяние одиночества. Если окружающие все время будут говорить
больному, что перед ним только жизнь, десятки лет впереди, в то время как сам
он чувствует, что жизнь течет из него, как из раны течет кровь,— он не
может докричаться до другого человека, который отказывается слышать, и остается
замурованность. Больной как бы замурован один в тюремной клети, ему некуда