ка у Бердяева достигает в выдающейся его книге "О назначении человека" ("Опыт парадоксальной этики", 1931).

Прежде всего, надо отметить здесь настоящий "панморализм" у Бердяева, конечно, уже совсем иной, чем это было у Толстого. "Этика шире той сферы, пишет здесь Бердяев, которую ей обычно отводят", а несколько далее читаем, что "в основании философии лежит нравственный опыт"[25]. Однако для Бердяева "оценки по критерию добра и зла носят лишь символический характер": "Глубина бытия в себе, глубина жизни совсем и не "добрая и не "злая"... она лишь символизируется так"[26]. "Наша этика, читаем страницей дальше, символична" и потому она "слагается из парадоксов": "ее основной вопрос совсем не о добре.., а об отношениях между свободой в Боге и свободой в человеке". Бердяев ныне различает три ступени в этической эволюции: этику закона (Ветхий Завет), этику искупления (Новый Завет) и этику творчества[27]. О том, что этика закона есть низшая, не может быть для Бердяева и спора она есть "этика социальной обыденности", она проходит мимо личности, она "исходит из религиозного страха", хотя она и охраняет личную жизнь, но и калечит ее; она есть и в христианскую эру, здесь она создает психологию христианского законничества[28]. Даже если мы кладем в основу этики идею добра, то этика все же "становится снова законнической и нормативной" евангельская же мораль есть "мораль благодатной силы, неизвестной закону, т.е. уже не есть мораль , ибо христианство поставило человека выше идеи добра"[29]. С большой силой Бердяев раскрывает то, что Евангелие нельзя понимать законнически, но при своем обычном максимализме доходит до нарочитого противопоставления "живой личности" и "идеи добра". Превосходные мысли о "тайне искупления", о тайне "преодолимости прошлого" в благодатной силе искупления быстро переходят у Бердяева в учение о том, что "этика искупления во всем противоположна миру"[30], что "на Евангелии нельзя обосновать государство, хозяйство, семью, культуру", что "правда духовной жизни невместима в жизнь природную". В сущности этика искупления собственно не есть этика, ибо само по себе христианство "есть не что иное, как приобретение силы во Христе и через Христа", подлинно христианская этика есть поэтому этика творчества. Собственно, как видим, нет трех ступеней в этической эволюции, по Бердяеву, а все те же две... Но что такое этика творчества?

724 XX ВЕК

"Творчество стоит, пишет Бердяев[31], как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику. Творец оправдывается своим творчеством.., творец и творчество не заинтересованы в спасении и гибели"... "творчество означает переход души в иной план бытия": "страх наказания и страх вечных мук не может играть никакой роли в этике творчества". Бердяев уверен, что "творческое горение, эрос божественного побеждает похоть и злые страсти"[32], что "сублимация или преображение страстей (что будто бы имеет место во всяком творческом акте. В.З.) означает освобождение страсти от похоти и утверждение в ней свободной творческой стихии". Этика творчества есть этика творческой энергии и тогда как наш "закон сковывает (!) энергию добра", этика творчества, преодолевая этику закона, "заменяет абсолютные веления... бесконечной творческой энергией"[33]. Творчество уверяет нас Бердяев[34] "есть благодатная энергия, делающая волю свободной от страха, от закона", творчество "есть первожизнь", оно обращено "не к старому и не к новому, а к вечному".

Этот апофеоз творчества, чтобы быть правильно понятым, должен быть связан с той персоналистической метафизикой, которую позже развивал Бердяев особенно в книге "О рабстве и свободе человека" (а также в книге "Я и мир объектов"), с учением об "объективации духа", с утверждением, что "быть в мире есть уже падение"[35]. По словам Бердяева[36], в нем всегда была "влюбленность в высший мир", а к "низинному миру только жалость", т.к. жалость к миру, который есть лишь "объективация духа", не есть "подлинное бытие, не есть первореальность"[37]. Есть поэтому два выхода личности из самой себя первый есть объективация, когда человек выходит в общество, в царство "обыденщины", "общеобязательных" форм жизни, - и путь "трансцендирования", когда сохраняется "жизнь в свободе". Объективация же всегда "антиперсоналистична", ибо обезличивает человека, вызывает в нем приспособление к обыденщине, создает "рабью" психологию; объективация всегда есть источник рабства[38]. "Личность вообще первичнее бытия", утверждает ныне Бердяев, борясь со всяческим онтологизмом. Мы разберем позже эти его утверждения, а пока остановимся на том, как эта "экзистенциальная" установка отражается на моральных идеях у Бердяева.

725 ЧАСТЬ IV

Бердяев находит "рабство" уже в богословии, которое учит о Боге, как "Господе" (это есть "рабство" перед Богом - потому недопустимое, что этим "унижается" человек). "На отношения между Богом и человеком были перенесены отношения между господином и рабом, взятые из социальной жизни"[39]. О том, что это есть неверное понимание самой сути религии, говорить не будем; подчеркнем другое: Бердяеву всюду видится "покушение" на человека, на его свободный дух, а отвращение к "объективации" и презрение к ней требует того, чтобы отгородиться от "объективного" мира. "Всякое выражение творческого акта во вне, признается Бердяев[40], попадает во власть этого мира" и отсюда, по его мысли, печать трагизма на творчестве вообще. "Объективация духа, читаем в последней книге Бердяева[41], есть его искажение, самоотчуждение", а в другом месте читаем, что объективация ведет "к падшести": "мир явлений и есть порождение его объективации"[42].

Таким образом, личность в самом своем подлинном и творческом движении стеснена этой неотвратимой и роковой объективацией; неудивительно поэтому утверждение Бердяева, что "быть в мире есть уже падение" (Бердяев это говорит, излагая построения Гейдеггера)[43]. Но эта идея об объективации как сфере, иноприродной в отношении к личности, внутренне связана с персоналистической метафизикой Бердяева[44]. Вообще все это учение об объективации (Бердяев сам говорит о "таинственном процессе объективации")[45] на том ведь только и держится у Бердяева, чтобы отделить личность от мира, освободить ее от мира, до конца вобрать всякое творчество (в том числе и моральное) внутрь человека. Но тогда творчество, которое всегда стремится "овладеть" миром (в той или иной его стороне), теряет свой смысл, раз результаты творчества снова связывают нас с "падшим" миром. Бердяев долго не замечает того, что его персонализм, отчуждая личность от мира, создает не простую трагичность творчества (что, как мы видели, Бердяев отмечал и сам), но и обессмысливает его: если творчество лишь закрепляет нас в "падшем" мире, то не стоит стремиться к творчеству в мире. А есть ли творчество вне мира? Но вот в последней своей книге Бердяев намечает некоторый выход из тупика: он вводит новое понятие "экспрессивности", которая признана

726 XX ВЕК

стать на место "объективации"[46]. "Экспрессивность" вводит нас в творчество, конечно, тоже во внешний мир, но она "сохраняет" всецело то, что было в личности. Однако дальнейшие замечания Бердяева показывают, что, отрекаясь от "падшего" мира, он не смог до конца осмыслить творчество. Бердяев приглашает различать между "воплощением творчества и объективацией"[47] но сам же пишет, что "воплощение может оказаться объективизацией духа", что, очевидно, "творческие воплощения двойственны" и даже оказывается, что "воплощения творческого акта попадают во власть законов объективации мира". Но тогда творчество теряет смысл... Не помогает и утверждение Бердяева, что "всякий творческий моральный акт есть по существу конец этого мира, основанного (!) на поругании добра"[48]. Если, как пишет тут же Бердяев, "всякий творческий акт (моральный, художественный и т.д.) есть акт наступления конца мира, взлет в иной, новый план существования", то ведь все это остается фиктивным, ибо "результаты" творческих актов внедряют нас обратно в мир (падший) и тем его лишь укрепляют...

Такова эволюция моральных идей у Бердяева. Исходное ее ядро есть моральный идеализм, но тогда Бердяев, как мы видели, признавал, что хотя нравственный закон не "от мира", но все же он "для мира". Однако дальше оказалось, что "нужно от мира уйти" и отсюда роковой дуализм в моральных построениях Бердяева. Воспевание "творческой" морали, как мы видели, сначала поставило Бердяева в противоречие с тайной искупления (которое, как мы видели, лишь "задерживает" (!) творчество), а затем апофеоз творчества ведет к безразличию в отношении к реальности. Чистейший романтизм у Бердяева ведет к презрению ко всякой "объективации" и этим создается неизбежно полная безвыходность данного тупика. Бердяев действительно запутался в своих моральных исканиях именно в силу его презрения к реальному миру, который лишь мешает нашему я...

5. Если мы обратимся к изучению религиозных идей Бердяева в их эволюции, мы найдем тот же процесс.

Из автобиографии Бердяева мы узнаем, что он собственно не получил религиозного воспитания в семье[49], а когда началось "духовное пробуждение", то не Библия, по собственному признанию Бердяева, а Шопенгауэр запал ему в душу[50]. В более позднее время, уже когда Бердяев отходил от марксизма, у него произошло настоящее "обращение" к Церкви, но под знаком "нового религи-

727 ЧАСТЬ IV