ность (которую он считает "невыносимой обыденщиной"). Весь блеск и яркость писаний Бердяева, которые порой прямо чаруют читателя, не только тускнеют при анализе его идей, но как-то грустно контрастируют с тем, что в диалектику русской философии его построения входят как-то стороной. Бесспорное философское дарование его не было внутренне свободно, оно было в плену разнообразных его "страстей" и "иррациональных движений". Этот суровый приговор не лишает ценности отдельные мысли, яркие bons mots, не устраняет той искренней и подлинной моральной взволнованности, которая пронизывает писания Бердяева, но это, конечно, слишком мало для философа...

9. Переходим к изучению философского творчества Л. Шестова, во многом очень близкого к Бердяеву, но гораздо более глубокого и значительного, чем Бердяев[32].

Лев Исаакович Шестов (Шварцман) (1866 - 1938) родился в Киеве, где получил первоначальное образование. По окончании университета в Москве (по юридическому факультету) Шестов перебрался в Петербург, где написал большую книгу о Шекспире, а позже ряд литературно-философских книг ("Добро в учении Толстого и Ницше", "Философия трагедии Достоевский и Ницше", в сборнике "Начала и концы", "Великие кануны" собраны тоже литературно-философские статьи Шестова). В 1905 г. Шестов выпустил первую чисто философскую работу под названием "Апофеоз беспочвенности" (с подзаголовком "Опыт адогматического мышления"). Очутившись в эмиграции, Шестов поместил ряд примечательных статей в журнале "Современные записки" (из этих статей особенно важны для понимания Шестова статьи, посвященные Вл. Соловьеву, под названием "Умозрение и Апокалипсис" Совр. зап., т. 33 и 34, а также статья "О вечной книге" там же, т. 24). В журнале "Русские записки" он поместил тоже ряд статей, из которых наиболее важна статья о Гуссерле Рус. зап., 1938, XII, 1939,1. В эти же годы Шестовым выпущены книги "Власть ключей", "На весах Иова", "Киркегард и экзистенциальная философия". Последняя его книга "Афины и Иерусалим" до сих пор издана только в немецком переводе (1938 г.), русского издания этой лучшей книги Шестова до сих пор нет.

При изучении Шестова обращает на себя внимание его исключительное литературное дарование: Шестов пишет не только увлекательно и ясно, но на читателя чрезвычайно действует редкая у писателей простота, отсутствие всякой вычурности и погони за "стилем". Изящество и сила слова как-то своеобразно сочетаются

735 ЧАСТЬ IV

у Шестова с строгостью и чистотой словесной формы, и отсюда неотразимое впечатление подлинности и правдивости. Может быть, эти именно свойства писаний Шестова содействовали тому, что литературные круги ценили и ценят Шестова гораздо выше, чем круги философские. Между тем основной пафос в творчестве Шестова есть именно пафос философский; через все его произведения проходит внутренняя страстность в искании истины, если угодно философская "придирчивость" и суровое обличение всяких отклонений от подлинной реальности. Не раз в литературе высказывалась мысль, что Шестов был "монодеистом", человеком одной идеи, одной всепоглощающей истины"[33], но это совершенно неправильно и совершенно не соответствует действительному содержанию творчества Шестова. Если внимательно перечитать все произведения Шестова, то становится ясным, насколько широки были его темы. Кстати, отметим, что сам Шестов (а за ним и некоторые его друзья) сближал свои построения с модной ныне "экзистенциальной" философией, но по поводу этого весьма сомнительного "комплимента" Шестову надо сказать, что, за вычетом нескольких мотивов, творчество Шестова уходит совсем в сторону от "экзистенциализма" (в обеих его формах атеистического и религиозного). По существу же Шестов является религиозным мыслителем, он вовсе не антропоцентричен, а теоцентричен (как, может быть никто в русской философии кроме, конечно, религиозных философов школы Голубинского, вообще нашей "академической" философии).

Самое замечательное и характерное в творчестве Шестова это необычайная острота в его борьбе с системой секуляризма, с безрелигиозной и антирелигиозной философией нового времени. Именно творчество Шестова свидетельствует с чрезвычайной силой о том, что проблема секуляризма была действительно основополагающей в развитии русской мысли. Шестова потому и нельзя правильно понять вне русской философии, вне ее внутренней диалектики, творчество Шестова как бы завершает всю напряженную борьбу русской мысли с секуляризмом. В Шестове мы доходим до высшей точки в этом основном движении русской мысли, и здесь и заключается все неоценимое значение его в истории русской философии, вся творческая сила, которая всюду чувствуется у него. Хотя у Шестова, по-видимому, никогда не было религиозных колебаний, хотя вся его внутренняя жизнь была связана с тем, чтобы надлежаще усвоить то, что открывается в религиозной жизни; но чем дальше развивалось его творчество, тем глубже он понимал, сколь многое теряет смысл и ценность в свете религиозного сознания, как бы "проваливается" безнадежно. Шестов с

736 XX ВЕК

юных лет впитал в себя различные движения европейской культуры, и эти движения срастались очень глубоко с его внутренними исканиями, и именно потому критика культуры превращалась у Шестова в борьбу с самим собой. У Шестова вновь воскресает тема, впервые поднятая у нас славянофилами, о неправде рационализма и его ядах, но Шестов понимает рационализм гораздо глубже и тоньше, чем это было у славянофилов. От внешних проявлений рационализма он восходит к его извечным основным положениям; он критикует христианский рационализм[34], но еще более критикует он античный рационализм и новейший (Спинозу). Но странное дело: после торжественных "похорон" рационализма в одной книге, он снова возвращается в следующей книге к критике рационализма, как бы ожившего за это время. Но все это объясняется тем, что, разрушив в себе один "слой" рационалистических положений, Шестов натыкается в себе же на новый, более глубокий слой того же рационализма. Тема исследований углубляется и становится от этого значительнее и труднее. Творчество Шестова все время связано поэтому с внутренней жизнью его самого, касается самых заветных и дорогих ему тем и отсюда близость его к "упражнениям" экзистенциалистов с их непобедимым субъективизмом. Сам же Шестов никогда не грешит субъективизмом и сходство его с экзистенциалистами чисто внешнее.

Шестов испытал, бесспорно, много влияний и прежде всего Ницше (отчасти повлиявшего и на форму изложения у Шестова). В мировой философской литературе собственно только Шестов подхватывает основную тему Ницше и ведет ее дальше, вскрывая религиозный смысл ее. На Шестова влиял столь же сильно Достоевский[35], особенно ценил он его "Записки из подполья"; очень близок и часто цитируется Шестовым Паскаль. С Киркегором, с построениями которого сам Шестов сближал свои идеи[36], он познакомился очень поздно, когда почти все его основные книги были написаны, так что о влиянии на него Киркегора не может быть и речи. Особенно часто и обильно цитирует Шестов Платона, Плотина и Спинозу с которыми он чрезвычайно считается, но философская эрудиция у Шестова была вообще очень обширна, и все, что он знал, он знал превосходно. Конечно, Шестов как показывает все его творчество испытал очень глубоко общее влияние философской культуры XIX в. преимущественно влияние немецкого трансцендентального идеализма, оощие начала которого тяготели над его мыслью все время: сбросить окончательно их

737 ЧАСТЬ IV

власть над его мыслью Шестову, собственно, так и не удалось. Чем сильнее отталкивался он от них, тем явственнее для него самого была их таинственная власть над его сознанием.

10. При изложении идей Шестова очень нелегко нащупать основную магистраль в движении его мысли, я склонен думать, что в силу причин чисто внутреннего характера Шестов легче выявлял концы своих размышлений, чем их исходные основы. Оттого иной раз может казаться, что в основе всего творчества Шестова лежит гносеологическая тема (его иррационализм); другие стилизуют его да и сам Шестов отчасти склонялся к этому под экзистенциалистов. Я не буду отрицать возможности центрировать творчество Шестова на указанных двух моментах особенно верно то, что иррационализм Шестова может быть поставлен в основу всего изложения. Но все же внимательное вживание в идейный мир Шестова побуждает видеть в его иррационализме вторичный слой в его творчестве: первичным надо считать его религиозный мир. К сожалению, отмеченное уже религиозное целомудрие Шестова сказалось в том, что нам очень мало известен его религиозный мир, что остается нам неизвестной его внутренняя биография. У близкого его друга A.M. Лазарева в одном месте его статьи есть глухое указание на какое-то "тяжкое событие" во внутренней жизни Шестова[37]. Несомненно, в жизни Шестова когда-то имел место какой-то трагический обвал, навсегда похоронивший в нем обаяние рационализма, но о чем идет дело, мы не знаем. Сам Шестов однажды написал[38]: "Всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога", и я думаю, что эти слова лучше всего вводят нас в то, что можно назвать "личной драмой" Шестова: его духовный путь был всегда связан с мучительными внутренними терзаниями, с тяжкой борьбой с самим собой, требованием постоянных "жертв". Шестов и жертвовал всем, отходя от самых основных и дорогих ему даров культуры, чтобы "найти Бога". В творчестве Шестова от его первой книги о Шекспире до последней книги "Афины и Иерусалим" мы находим очень редко отзвуки этого внутреннего "самораспятия" (их все же много в книге "На весах Иова"). Но только в свете этих "отзвуков" можно понять слова Шестова о "страшной власти чистого разума"[39] или о том, что "очень редко удается душе проснуться от самоочевидностей разума"[40].

Все же, как ни недостаточны все эти отзвуки религиозных исканий у Шестова, мы должны остановиться на них: в них и только в них ключ к творчеству Шестова.