736 XX ВЕК

юных лет впитал в себя различные движения европейской культуры, и эти движения срастались очень глубоко с его внутренними исканиями, и именно потому критика культуры превращалась у Шестова в борьбу с самим собой. У Шестова вновь воскресает тема, впервые поднятая у нас славянофилами, о неправде рационализма и его ядах, но Шестов понимает рационализм гораздо глубже и тоньше, чем это было у славянофилов. От внешних проявлений рационализма он восходит к его извечным основным положениям; он критикует христианский рационализм[34], но еще более критикует он античный рационализм и новейший (Спинозу). Но странное дело: после торжественных "похорон" рационализма в одной книге, он снова возвращается в следующей книге к критике рационализма, как бы ожившего за это время. Но все это объясняется тем, что, разрушив в себе один "слой" рационалистических положений, Шестов натыкается в себе же на новый, более глубокий слой того же рационализма. Тема исследований углубляется и становится от этого значительнее и труднее. Творчество Шестова все время связано поэтому с внутренней жизнью его самого, касается самых заветных и дорогих ему тем и отсюда близость его к "упражнениям" экзистенциалистов с их непобедимым субъективизмом. Сам же Шестов никогда не грешит субъективизмом и сходство его с экзистенциалистами чисто внешнее.

Шестов испытал, бесспорно, много влияний и прежде всего Ницше (отчасти повлиявшего и на форму изложения у Шестова). В мировой философской литературе собственно только Шестов подхватывает основную тему Ницше и ведет ее дальше, вскрывая религиозный смысл ее. На Шестова влиял столь же сильно Достоевский[35], особенно ценил он его "Записки из подполья"; очень близок и часто цитируется Шестовым Паскаль. С Киркегором, с построениями которого сам Шестов сближал свои идеи[36], он познакомился очень поздно, когда почти все его основные книги были написаны, так что о влиянии на него Киркегора не может быть и речи. Особенно часто и обильно цитирует Шестов Платона, Плотина и Спинозу с которыми он чрезвычайно считается, но философская эрудиция у Шестова была вообще очень обширна, и все, что он знал, он знал превосходно. Конечно, Шестов как показывает все его творчество испытал очень глубоко общее влияние философской культуры XIX в. преимущественно влияние немецкого трансцендентального идеализма, оощие начала которого тяготели над его мыслью все время: сбросить окончательно их

737 ЧАСТЬ IV

власть над его мыслью Шестову, собственно, так и не удалось. Чем сильнее отталкивался он от них, тем явственнее для него самого была их таинственная власть над его сознанием.

10. При изложении идей Шестова очень нелегко нащупать основную магистраль в движении его мысли, я склонен думать, что в силу причин чисто внутреннего характера Шестов легче выявлял концы своих размышлений, чем их исходные основы. Оттого иной раз может казаться, что в основе всего творчества Шестова лежит гносеологическая тема (его иррационализм); другие стилизуют его да и сам Шестов отчасти склонялся к этому под экзистенциалистов. Я не буду отрицать возможности центрировать творчество Шестова на указанных двух моментах особенно верно то, что иррационализм Шестова может быть поставлен в основу всего изложения. Но все же внимательное вживание в идейный мир Шестова побуждает видеть в его иррационализме вторичный слой в его творчестве: первичным надо считать его религиозный мир. К сожалению, отмеченное уже религиозное целомудрие Шестова сказалось в том, что нам очень мало известен его религиозный мир, что остается нам неизвестной его внутренняя биография. У близкого его друга A.M. Лазарева в одном месте его статьи есть глухое указание на какое-то "тяжкое событие" во внутренней жизни Шестова[37]. Несомненно, в жизни Шестова когда-то имел место какой-то трагический обвал, навсегда похоронивший в нем обаяние рационализма, но о чем идет дело, мы не знаем. Сам Шестов однажды написал[38]: "Всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога", и я думаю, что эти слова лучше всего вводят нас в то, что можно назвать "личной драмой" Шестова: его духовный путь был всегда связан с мучительными внутренними терзаниями, с тяжкой борьбой с самим собой, требованием постоянных "жертв". Шестов и жертвовал всем, отходя от самых основных и дорогих ему даров культуры, чтобы "найти Бога". В творчестве Шестова от его первой книги о Шекспире до последней книги "Афины и Иерусалим" мы находим очень редко отзвуки этого внутреннего "самораспятия" (их все же много в книге "На весах Иова"). Но только в свете этих "отзвуков" можно понять слова Шестова о "страшной власти чистого разума"[39] или о том, что "очень редко удается душе проснуться от самоочевидностей разума"[40].

Все же, как ни недостаточны все эти отзвуки религиозных исканий у Шестова, мы должны остановиться на них: в них и только в них ключ к творчеству Шестова.

738 XX ВЕК

Если в первой философской книге своей Шестов писал: "весь вопрос в том, существует ли Бог"[41], если он в этой же книге писал по поводу слов Сальери у Пушкина ("нет правды на земле, но нет ее и выше") о том, что таковы и "наши собственные мучительные сомнения"[42], то у него уже в это время по существу развеялась обычная вера в научное знание, в рациональную структуру бытия. Он не только думает, что логика не есть "единственное средство познания"[43], что "закономерность в бытии давно опостылела нам"[44], но и прямо заявляет, что "закономерность самое загадочное в бытии"[45], или, как говорит Шестов в более поздней книге: "Бытие окружено вечной тайной"[46]. "Мы и не подозреваем, - говорит он тут же[47], что творится во вселенной". "Мы живем окруженные бесчисленным множеством тайн", повторяет Шестов в последней своей книге[48].

Понятно, что уже в первой своей книге Шестов считал, что "задача философии научить нас жить в неизвестности"[49]. "Философия, тут же пишет он[50], стремится прорваться сквозь логические цепи умозаключений", чтобы приблизить нас к реальности, к подлинному бытию. До конца договаривает это Шестов в своей последней книге: "Истинная философия вытекает из того, что есть Бог"[51]. "Ни один из "христианских философов" нового времени, говорит тут же Шестов[52], не делал попытки построить философию, которая исходила бы из Откровения". Как мы видим, Шестов не боится договорить здесь до конца "секрет" всяческого рационализма, который заранее отбрасывает данные веры, данные Откровения. Секуляризм в новое время только обнажил до конца эти тенденции, и надо признать совершенно справедливыми и очень глубоко схватывающими самую суть проблемы истины указанные слова Шестова. Он с чрезвычайной настойчивостью все время выдвигает мысль, что рационализация веры, которую так искали в средние века ("credo ut intelligam"[53]), фактически вылилась в отвержение веры и в замену ее богословием. Мы еще коснемся этих размышлений Шестова, чрезвычайно характерных для его критики рационализма, а пока вернемся к его религиозным идеям.

739 ЧАСТЬ IV

У Шестова мы находим редкое по своей выдержанности и ясности веросознание. Мы не знаем достаточно содержания его верований, хотя не будет большой ошибкой сказать, что он принимал и Ветхий и Новый Завет, во всяком случае, у него есть немало высказываний, говорящих о принятии им христианского откровения[54]. Но в раскрытии своей веры Шестов всегда целомудрен и, наоборот всей силой своей мысли он стремится подчеркнуть и показать различие религиозной веры от знания. Если не раз Шестов говорит об идеях Свящ. Писания, как "мифах", то это у него вовсе не унижение религиозного сознания. Особенно ясно это в его высказываниях о "мифе" о грехопадении, который для него есть подлинное откровение, "величайшая тайна"[55].

Заканчивая свои размышления о "тайне грехопадения", Шестов пишет: "Библейская философия много глубже и проникновеннее современной философии и даже скажу все (!) сказание о грехопадении не придумано евреями, а досталось им одним из тех способов, о которых вы ничего не узнаете из новейших теорий познания..." Как мы видим, Шестов действительно говорит здесь "все", т.е. принимает Откровение в полноте его смысла. "Нужно дерзновение, чтобы говорить о настоящем Боге, который и в Св. Писании и в Символе веры называется Творцом неба и земли", читаем у Шестова[56], и это дерзновение и было у него самого, оно его толкало на борьбу с самими основами современного знания. "Вера зовет все на свой суд", утверждает Шестов[57], ибо "вера есть новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу"[58]. И больше: "вера есть непостижимая творческая сила, великий, даже величайший, ни с чем не сравнимый дар Божий"[59], и о вере "никак нельзя сказать, что она есть низший вид познания"[60]. Поэтому всякий богословский рационализм (в котором Шестов видит торжество "эллинского духа" над Откровением) решительно им отвергается. "Вера не может и не хочет превращаться в знание... и там, где вера трактуется в линиях "самоочевидных истин", там надо видеть указание на то, что мы уже потеряли веру"[61].

Этот примат веры, как раз и требует построения такой философии, которая исходила бы из того, что есть Бог "живое, всесо-