708 XX ВЕК

тия", философия должна служить "изменению мира", т.е. служить задачам революционной деятельности партии (большевиков). "Мы боремся за то, читаем в самом ярком сборнике статей "За поворот на философском фронте"[53], чтобы философия разрабатывались, как руководство для революционного действия... как теория, служащая задаче обоснования действий пролетариата". Как это ни парадоксально, но официальная доктрина исторического (диалектического) материализма, утверждающая "первореальность" производственных отношений, соединяется с напряженнейшим "выравниванием" на "философском фронте" словно точность в идейной области имеет какое-либо "творческое" значение! Но доктрина сама по себе, а действительные тенденции жизни сами по себе: революционный пыл предполагает и свободу воли (хотя бы и относительную) и творческую мощь мысли; в силу этого в системе исторического материализма мы находим, как правильно указал Бердяев[54], своеобразный индетерминизм. В силу этого же рефлексология, долгое время пользовавшаяся особым покровительством правящей партии, вскоре была обвинена в том, что она "обосновывает" и утверждает пассивное отношение к жизни. Элементы спиритуализма и даже идеализма, изгоняемые на поверхности, вдруг оказываются в самой глубине казенной советской философии, которую тот же Бердяев[55] (очень удачно) охарактеризовал, как "философию социального титанизма", очень близкую к идеологии "фюрерства" в национал-социалистической партии в Германии.

Защитники диалектического материализма не только стоят на страже его чистоты и тщательно изобличают те или иные "уклоны" у отдельных незадачливых писателей, но они стремятся к "проникновению диалектики в науку, что тут же en toutes lettres изъясняется, как "переделка науки"[56]. Поэтому выдвинут тезис о партийности науки[57], что это значит, что теперь хорошо известно по прогремевшему на весь мир делу Лысенко, приведшему к разгрому целого отделения Академии наук за "уклонение" в научных утверждениях от партийной задачи. Это насилие над научными исследованиями есть прямое следствие "партийности философии", типичной уже для Ленина. С другой стороны, здесь явно выступает мотив, нами уже указанный раньше, перенесение категорий, вырабатываемых в исто-риософии, в понимание природы. Еще Ленин (в борьбе с учением Михайловского и других народников) защищал единство космического и исторического бытия, но если обычно это вело к перенесению в историософию категорий, вырабатываемых в естествознании, то здесь имеет место как раз обратный процесс: перенесение историо-софских категорий в понимание природы. Учение о том, что филосо-

709 ЧАСТЬ IV

фия не только объясняет мир, но и изменяет мир, сначала означало акцент на революционном творчестве в историческом бытии, а позже стало относиться и к природе. Это-то и считается "ленинизмом" в философии. "Политизация", "актуализация" философских проблем, превращение философии "в руководство для революционного действия"[58] есть новый этап уже не в одной философии, но и в науке. В филологию, в историю, в математику, тем более в естествознание вносится диалектический материализм, соответствие с которым считается мерилом истинности научных исследований...

Все это извращение коренных основ научного и философского мышления, если кого и смущает среди советских философов, то, конечно, они не смеют высказать это вслух. Все те научные построения, которые не соответствуют "генеральной линии" партии, являются "буржуазными". Время от времени берутся под подозрение те или иные научные построения например механическое истолкование природы. Не будучи вовсе защитником этого научного течения, нельзя все же не стоять за право ученых свободно разрабатывать научные проблемы; провинилось же механическое истолкование природы тем, что оно отвергает принцип "прерывности", "скачков", сводит новые "качества" к изменениям в количестве и т.д.

В одной типически бесцветной, но именно потому и характерной книге "Основные моменты диалектического процесса познания"[59] находим такой пассаж: "Как можно было бы говорить о революционном преображении мира, если стать на точку зрения теорий, отрицающих возможность правильного познания мира?" В этой фразе характерно выступают все основные черты "советской философии": у нее есть один критерий истины это защита "революционного преобразования мира". Она не знает свободного обсуждения вопросов, и вся энергия мысли направлена на то, чтобы избегать всего, что могло бы хоть и в ничтожной степени зародить сомнение в истинности основной "веры". Конечно, потребность свободы нельзя убить, поэтому под покровом обязательных утверждений иногда вдруг почувствуется биение живой мысли, но тут всегда приходится бояться за автора, что его "разоблачат". Тем, кто не решался убить в себе искание правды, остается замолчать... О тех последних немногочисленных представителях свободной мысли в Сов. России, о которых мы знаем, мы упомянем в одной из следующих глав.

На этом мы заканчиваем наши замечания о "советской философии". Мы не упоминаем никаких имен[60], да ведь там и нет личного творчества есть лишь одно, свыше одобренное и регулируемое направление ("диалектический материализм"). Ничтожная, жалкая, трагическая по существу картина обезличенной мысли тем более страшна, что это удушение свободного творчества длится не один десяток лет.

[1] Только к Богданову и можно применить понятие философской интуиции среди неомарксистов.

[2] Букв. изменив, что должно быть изменено (лат.). Здесь: с соответствующими поправками.

[3] Т. II, стр. 11.

[4] Т. I, стр. 39.

[5] Т. II, стр. 66, 77, особенно стр. 85.

[6] Т. I, стр. 206.