Тем молодым христианам, которые по религиозной молодости бросаются искать внешнее, например, акафисты, хочется сказать: Ищите прежде Царства Божия, а тогда может быть, приложатся вам и акафисты. Акафисты найдут и на этом успокаиваются, а нам заповедано искать общения с Господом и общения с людьми.

Преподобный Ефрем Сирин говорил: Монашество это не одежда, (даже!), не пострижение, но божественное желание и небесное житие.

Такое житие нам и во сне не приснится, но божественное желание мы все должны иметь, желание божественного веяния Святого Духа. Только это и есть цель христианства, и беседа преп. Серафима о цели христианской жизни раскрывает нам эту истину, зовет, сметает с пути обман внешности и холодного самозамыкания в себе, утверждает единственную и постоянную нашу задачу: соединение с Господом, богообщение.

Сейчас многие люди пишут стихи, технически гораздо более совершенные, чем стихи Пушкина или Блока. И в то же время все знают, что у нас нет ни Пушкина, ни Блока.

В богословии происходит примерно то же: многие стали грамотно богословствовать, умело и профессионально, т.е. совершенно бесстрашно говорить о гнозисе* и аскезе, энергиях и преображении, соборности и уединенности, катафатической* и апофатической* традиции. Все слова вроде бы правильные, но иногда так томительно бывает их послушать. Богословие можно ввести в салон, а его надо вводить в подвиг молитвы и в простоту любви.

Чтение тонких исследователей о Боге иссушает слезы и прогоняет от человека умиление (Патерик).

Ищи Господа, но не испытуй, где Он живет (преп. Серафим Саровский).

Отцы учили, что молитва это богословие, а богословие молитва. Практически это нам надо понимать так, что только то богословие необходимо людям, как-то уже стоящим около церковных стен, которое может быть переходом к молитве.

После всей математики Флоренского легко переходить к молитве. Он о ней почти не писал, но он строил для нее, иногда неумело, благоухающий храм. Его метафизика всегда тоскует и стремится к реальному русскому древнему храму.

То же чувство от богословских работ митрополита Антония (Блюма). У некоторых других современных богословов очень много религиозного рационализма, будет ли он гностический*, общефилософский или ортодоксальный.* За множеством их слов не слышно их молчания, а ведь это молчание богослова нужнее всего.

Я рассудил быть у вас, говорит апостол, не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2, 2).

Вот тот центр, как от камня, брошенного в воду, от которого расходятся круги апостольского богословия. Я, помню, видел когда-то древнюю икону Спасителя, которая называлась Иисус Благое Молчание, Спаситель был на ней изображен как Великого Совета Ангел, как средоточие Божественной премудрости и Ведения.

Благодатное видение познание есть самый воздух Церкви. Если мы в Церкви, т.е. если мы любим, то мы познаем и богословствуем, ибо любовь рождает знание Церкви.

Церковному человеку можно, а некоторым и даже нужно насыщать свой ум также и общечеловеческими знаниями, если только они при этом сумеют так жить умом и сердцем, чтобы быть не знающими ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого.

О сочетании общечеловеческого знания, или мирской премудростью, с премудростью Божественной лучше всего сказано у Варсонофия Великого, подвижника VI века и апостольской веры.

Ты не должен обращать внимания на одну только мирскую премудрость, ибо если человек не имеет данной свыше духовной премудрости, то бесполезна ему первая. Если же имеет и ту и другую, то таковой блажен (Ответ 822). Как мало таковых блаженных, сумевших войти в тайну сочетания.