(То есть непременно участвовал бы, но - по причинам исключительно этическим: дружба важнее расхождений в идеологии и политике. После "Бориса Годунова" Пушкин, едучи на свидание, мог ожидать чего угодно, но "идейного противника" он в русском царе уже не видел.)

Этот рыцарский ответ никогда не был популярен у пушкинистов, неспециалистам же почти неизвестен. Известен, широко и хрестоматийно, другой пересказ - со слов Николая Г, который (человек военный), опустив все тонкости, рассказывает, если верить передающему, так: "Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его между прочим. - Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он".

Запись эта принадлежит графу М.А.Корфу, не питавшему особой симпатии к своему лицейскому однокашнику.

Так вот, если, образно говоря, из этих двух пересказов предпочесть второй, то это и будет точка, опершись на которую можно при желании перевернуть представление о Пушкине с ног на голову. Формула, записанная Корфом, "Стал бы в ряды мятежников", идеально подходила советском)' пушкиноведению, как нельзя более отвечала совершившемуся в 30 - е годы подключению Пушкина к идеологической системе, для которой путь Пушкина от "первого этапа русского освободительного движения", от декабристов к большевикам, выглядел едва ли не более коротким, чем его путь к декабристам. Возникло выражение "наш Пушкин". "Наш Пушкин" означало: наш, советский поэт; сразу за Пушкиным шел Маяковский.

"Наш Пушкин" был обязан стать в первую очередь ярым врагом "царизма" - это совершалось всеми правдами и неправдами, на всем пространстве от оды "Вольность" ("гимна" Закону и союзу "трона" с Законом) до "Бориса Годунова" (где причина бедствий - цареубийство и узурпация законной царской власти), от сказок о царе Салтане и Золотом петушке до "Капитанской дочки". Он должен был исповедовать принцип "морально все, что на пользу революции"; "Капитанская дочка" трактовалась исключительно в духе протеста против самодержавия и в свете проблемы "крестьянской войны"; Пугачев заведомо ставился выше офицера, не желающего, даже под страхом смерти, нарушить присягу. В те времена (1984 год) мне пришлось идти на ряд ухищрений (впрочем, несложных: увеличение объема примечаний, набираемых петитом), чтобы провести через цензуру статью о послании "В Сибирь", где показывалось, в детальном анализе, что оно - не прокламация, как учили и еще учат, а попытка внушить сосланным свою уверенность в грядущей амнистии, - и вскоре я удостоился ядовитых нотаций, пространных внушений, кратких отповедей как нахал, посягающий разорвать связь "русской литературы с русским освободительным движением" (см., например: Б Бялик. Да были горы - то? Г.Макогоненко. Обратимся к пушкинскому поэтическому тексту. - "Вопросы литературы",1985,№ 7. - В.Н.). Лучше было представлять Пушкина лицемером и двурушником, который заигрывает с царем и одновременно революционно подмигивает декабристам; такая точка зрения была и "научна", и "на пользу революции", и просто импонировала в условиях той жизни.

"Наш Пушкин" должен был быть материалистом и вольтерьянцем - ему упорно навязывалось пожизненное поклонение фернейскому "цинику поседелому" (так в 1830 году он назвал Вольтера). Он обязан был быть "интернационалистом": пушкиноведение, в сущности, игнорировало национальную природу пушкинского гения, "русский дух" пушкинского мышления; Пушкин становился инструментом стирания культурных различий между нациями и народами, Западом и Россией, его "всемирная отзывчивость" превращалась в своего рода вселенскую смазь породившей его земле. Сегодня уже непостижимо, что до самого последнего времени вопрос о Пушкине как явлении национальном, в частности как о преемнике семисотлетней русской допетровской культуры, даже и не ставился в сколько - нибудь заметных масштабах.

И конечно, "наш Пушкин" должен был быть атеистом. Его интересовало все что угодно - от политики, истории и экономики (Маркс и Энгельс оказывали ему честь, читая про Адама Смита и "простой продукт") до "дней минувших анекдотов", от женских ножек до положения американских индейцев, - решительно всё, кроме последних вопросов бытия, которые и есть вопросы собственно религиозные. Все такое выносилось за скобки, в область метафор, или перемещалось в кафедрально - философическую плоскость, где теряло всякий духовный смысл, - тут сказывалось, помимо прочего, горделивое невежество в вопросах исповедания, бывшего на протяжении столетий основой национальной жизни (это при почти религиозном почитании "принципа историзма"). Сама проблематика такого рода считалась неуместной в серьезной науке - словно Пушкин писал исключительно для приват - доцентов.

Вся эта ложь, как вольная, так и невольная, то есть по убеждению, заставляла, учила и в самом поэте видеть лицемера. Он у нас бесконечно что - то скрывал, недоговаривал, прятал от цензуры, беспрестанно как - то ухмылялся, юлил и двоедушничал. Как только ему взбредало в голову сказать что - нибудь не укладывающееся в классово - марксистские головы - подозревалась военная хитрость, охотники кидались к черновикам, ища" там то, что могло их устроить. В сущности, беловому тексту Пушкина не очень доверяли: впереди отточенного и совершенного беловика то и дело ставились черновые строки, менее точные или менее многозначные, отброшенные автором, а впереди текста - "подтекст", который удавалось вчитать; то есть процесс творчества толковали попятно, а "жало мудрыя змеи" превратили в обыкновенный эзопов язык.

Могут сказать: я упрощаю и огрубляю, - допустим. На душе накипело. Но ведь детям - то и молодежи Пушкин как раз и преподносился в таком вот топорном облике, вызывавшем порой отвращение.

Так что кризис в пушкиноведении должен был настать, не мог не настать, трава и камень пробивает. Только это вовсе не кризис "пушкинистики как таковой" - это кризис пушкинистики позитивистской, не ориентированной на "высшие ценности". И то, что он настал, вселяет надежды.

* * *

Авторитет Пушкина в культуре сопоставим с царским. Ему как бы определен статус своего рода помазанника. Выводить этот факт из причин эстетических, идейных, социальных по меньшей мере наивно, по крайней мере в России. Впрочем, порой отчужденный взгляд извне может быть как раз парадоксально плодотворен; близко к истине подошел американский ученый И.Спектор ("Золотой век в русской литературе", Нью - Йорк, 1971, на англ.яз.), довольно кисло определивший: "Пушкин - кобзарь, то есть народный певец, основа поэзии которого - национальный фольклор". С точки зрения советского пушкиноведения, "интернационального" по методу и социалистического по содержанию, такое утверждение должно выглядеть как настоящее открытие Америки.

Думаю, что главная причина подобного авторитета Пушкина - осознается она или нет, неважно - в том, что Пушкин глубже, шире, правильнее и гармоничнее всех ощущает священную, божественную природу бытия и человека - в том трагическом, страшном, часто постыдном противоречии с нею, какое являет реальная практика человеческого существования. Собственно, человеческая проблематика Пушкина в целом близка коллизии блудного сына, пользующегося своею частью отцовского имения на стороне, по своему убогому разумению. И это совершенно соответствует традициям русской допетровской культуры.

Такое утверждение может показаться голословным только по причине полной неисследованности наиболее фундаментальных особенностей художественного созерцания Пушкина, делающих его созерцанием религиозным - независимо от "идейной" позиции поэта в те или иные моменты его биографии. Если обойтись без евангельских аналогий, то есть более привычным современному сознанию языком, то универсальная коллизия Пушкина - человек перед лицом "высших ценностей". Данная формулировка - не вполне метафора. В мире Пушкина человек (привыкший, по крайней мере с эпохи Просвещения, считать себя безусловно единственным субъектом и, в общем, хозяином бытия) на самом деле существует, действует, поступает и мыслит перед Лицом действительного Субъекта бытия - Лицом не только все видящим, но и действующим. Такое представление о человеке само по себе старо как мир, но соль моего утверждения в том, что для Пушкина - то как творца оно вовсе не "представление", "убеждение", "идея" и пр., а - непосредственная данность его художественного опыта, являемая ему в творческом процессе.