Вся эта ложь, как вольная, так и невольная, то есть по убеждению, заставляла, учила и в самом поэте видеть лицемера. Он у нас бесконечно что - то скрывал, недоговаривал, прятал от цензуры, беспрестанно как - то ухмылялся, юлил и двоедушничал. Как только ему взбредало в голову сказать что - нибудь не укладывающееся в классово - марксистские головы - подозревалась военная хитрость, охотники кидались к черновикам, ища" там то, что могло их устроить. В сущности, беловому тексту Пушкина не очень доверяли: впереди отточенного и совершенного беловика то и дело ставились черновые строки, менее точные или менее многозначные, отброшенные автором, а впереди текста - "подтекст", который удавалось вчитать; то есть процесс творчества толковали попятно, а "жало мудрыя змеи" превратили в обыкновенный эзопов язык.

Могут сказать: я упрощаю и огрубляю, - допустим. На душе накипело. Но ведь детям - то и молодежи Пушкин как раз и преподносился в таком вот топорном облике, вызывавшем порой отвращение.

Так что кризис в пушкиноведении должен был настать, не мог не настать, трава и камень пробивает. Только это вовсе не кризис "пушкинистики как таковой" - это кризис пушкинистики позитивистской, не ориентированной на "высшие ценности". И то, что он настал, вселяет надежды.

* * *

Авторитет Пушкина в культуре сопоставим с царским. Ему как бы определен статус своего рода помазанника. Выводить этот факт из причин эстетических, идейных, социальных по меньшей мере наивно, по крайней мере в России. Впрочем, порой отчужденный взгляд извне может быть как раз парадоксально плодотворен; близко к истине подошел американский ученый И.Спектор ("Золотой век в русской литературе", Нью - Йорк, 1971, на англ.яз.), довольно кисло определивший: "Пушкин - кобзарь, то есть народный певец, основа поэзии которого - национальный фольклор". С точки зрения советского пушкиноведения, "интернационального" по методу и социалистического по содержанию, такое утверждение должно выглядеть как настоящее открытие Америки.

Думаю, что главная причина подобного авторитета Пушкина - осознается она или нет, неважно - в том, что Пушкин глубже, шире, правильнее и гармоничнее всех ощущает священную, божественную природу бытия и человека - в том трагическом, страшном, часто постыдном противоречии с нею, какое являет реальная практика человеческого существования. Собственно, человеческая проблематика Пушкина в целом близка коллизии блудного сына, пользующегося своею частью отцовского имения на стороне, по своему убогому разумению. И это совершенно соответствует традициям русской допетровской культуры.

Такое утверждение может показаться голословным только по причине полной неисследованности наиболее фундаментальных особенностей художественного созерцания Пушкина, делающих его созерцанием религиозным - независимо от "идейной" позиции поэта в те или иные моменты его биографии. Если обойтись без евангельских аналогий, то есть более привычным современному сознанию языком, то универсальная коллизия Пушкина - человек перед лицом "высших ценностей". Данная формулировка - не вполне метафора. В мире Пушкина человек (привыкший, по крайней мере с эпохи Просвещения, считать себя безусловно единственным субъектом и, в общем, хозяином бытия) на самом деле существует, действует, поступает и мыслит перед Лицом действительного Субъекта бытия - Лицом не только все видящим, но и действующим. Такое представление о человеке само по себе старо как мир, но соль моего утверждения в том, что для Пушкина - то как творца оно вовсе не "представление", "убеждение", "идея" и пр., а - непосредственная данность его художественного опыта, являемая ему в творческом процессе.

Для того чтобы в этом убедиться, следует изучать как раз то, что наукой о Пушкине не тронуто совсем: законы пушкинской поэтики, и не только с ее статически - структурной стороны, но - как динамической системы; изучать пушкинское произведение - будь то "Борис Годунов", "Евгений Онегин", "Сказка о золотом петушке" или "Я помню чудное мгновенье" - не как идейный, эстетический, иной итог, а как творческий процесс. Я не имею в виду ни "историю создания" произведения, ни "психологию творчества"; речь идет о том творческом процессе, который представляет собою художественная целостность самого произведения: как, что и куда в произведении движется, какое в его ткани происходит поэтическое событие, почему и для чего это движение, это событие совершается.

Выражаясь сухо, речь идет об изучении художественной методологии Пушкина - она нам, в общем, неизвестна.

Такое изучение покажет, что человеческая жизнь у Пушкина и в самом деле есть предстояние и что трагические ситуации у Пушкина - результат слепоты или гордыни героев, забывших об этом своем предстоянии, считающих себя хозяевами в не ими созданном мире, во всяком случае претендующих - в отличие от евангельского блудного сына - не на часть, а на все отцовское имение. Здесь, кстати, метафизический смысл мотива "воров" - самозванцев, от Бориса и Гришки до Скупого рыцаря, от Сальери до Дадона, от "Пиковой дамы" до Старухи с корытом, от Алеко до Пугачева.

Можно сказать, что пушкинский художественный мир есть - не в буквальном, а в методологическом смысле - своего рода икона нашего, человеческого мира. Икона не как предмет поклонения и молитвы, а - по аналогии с "умозрением в красках" кн. Евг.Трубецкого - "умозрение в слове", где наряду с чертами нашего "звериного царства" воплощено, говоря его же словами, "видение иной жизненной правды и иного смысла мира".

Если это так, мы не можем смотреть на пушкинский художественный мир лишь как на объект (изучения, наслаждения, присвоения). Он написан с нас; не он - перед нами, а мы - его персонажи. Мы, утратившие чувство священности мира, в котором живет человек, потребляющие его по своим хотениям, доведшие его до порога экологической катастрофы, производящие над ним утопические эксперименты, ведущие к распаду, гниению, разбитому корыту, - мы должны наконец понять, что мы - внутри пушкинского мира, мы им предсказаны: ведь на этой "иконе" изображается, как люди забывают о "высших ценностях" и что в результате этого бывает.

* * *

С середины 70 - х годов меня просто - таки преследовал "Борис Годунов"; в начале 80 - х к нему присоединился "Пир во время чумы". И вот мы сегодня находимся внутри этих трагедий.