Раздайтесь, вакхальны припевы! Спой мне песню...

Да здравствуют нежные девы

И юные жены... Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей...

Полнее стакан наливайте!... ...Где же кружка?

Что смолкнул веселия глас? Сердцу будет веселей.

Да скроется тьма! Буря мглою небо кроет...

И печальна и темна...

"Зимний вечер", выходит, своего рода вариация "Вакхической песни". И там и там - некое ограниченное пространство: в "Зимнем вечере" материальное, в "Вакхической песне" идейное: замкнутый круг единомышленников, друзей "муз" и "разума", за пределами его - "тьма" ("Буря мглою..."). От участников пира ничего не зависит, они лишь ожидают "ясного восхода зари" с полными стаканами и вакхальными припевами.

В "Вакхической песне" мне всегда чудилась какая-то тайна; или секрет; или странность. Лучезарное, сверкающее, словно отлитое из золота, стихотворение светит как бы отраженным светом, изнутри же излучает темную ауру одиночества. В нем, вполне годном быть гордым гимном просветительства, есть свойственная этой идеологии эйфорическая безопорность и абстрактность. Не столько жизнь, сколько эмблема. Неудивительно, что, проецируясь в "Зимнем вечере" на обыкновенную человеческую жизнь, эта эмблема даже тему Дома заставляет горчить и отдавать заброшенностью.

Тут просматривается, вероятно, процесс роста, в котором дар то и дело опережает своего обладателя, видя и зная больше, чем он. В "Подражаниях Корану" поэт был выведен на уровень темы Дома как метафизической, сакральной темы Творения, где "святая лампада" Солнца, зажженная Творцом для человека, никогда не гаснет и где человек никогда не одинок. Но воплотив то, что знает дар, сам поэт словно бы забывает об этом: "Вакхическая песня", похоже, - попытка силовым приемом преодолеть момент уныния, обернувшись на тот просветительский оптимизм, с которым в ходе кризиса начала 1820-х годов произведен расчет (хотя, по-видимому, и не полный).

Дар, однако, и тут оказывается мудрее и сильнее "идеологии". Пирующие пируют во "тьме", которую освещает "лампада", но не "святая", а обыкновенная и к тому же символизирующая "ложную мудрость"; при ее-то свете они и воспевают просветительский кумир "разума"; однако в конце откуда-то возникают совершенно не свойственные Просвещению ноты: истинное Солнце, которого ждет автор и свет которого затмит лампаду "ложной мудрости", - оно, оказывается, "святое" и "бессмертное" солнце "ума" ("ум", греческий "нус", есть категория не рациональная, а духовная, от неоплатоников перешедшая в христианское учение). Интуиция дара чуть ли не контрабандой, помимо намерений автора наводит свой порядок: одухотворенность одерживает верх над "идеологией" (как в "Зимнем вечере" тоска и грусть одухотворяются простой человеческой нежностью к живому и близкому человеку).

Проходит год - и то, что было обретено в "Подражаниях Корану", не только возвращается, но и осмысляется по-новому.

В последней строке стихотворения "Пророк" - "Глаголом жги сердца людей" - речь идет о пробуждении в людях совести. В произведениях Пушкина художественно уловлена онтология совести. Совесть есть способность человека сознавать себя человеком - венцом, центром и целью Творения. Это - чувство богосыновства, сознание себя образом и подобием Божьим, притом сознание не спесиво-дурацкое, а глубокое, трепетное, налагающее сыновнюю ответственность за свое поведение и помыслы и потому связанное с понятием греха. Такое сыновство включает чувство Отчего Дома как космическое - в древнем и буквальном смысле слова "космос": устроенность, порядок, осмысленность и красота. Грех есть нарушение порядка, разрушение Дома.