Для того чтобы в этом убедиться, следует изучать как раз то, что наукой о Пушкине не тронуто совсем: законы пушкинской поэтики, и не только с ее статически - структурной стороны, но - как динамической системы; изучать пушкинское произведение - будь то "Борис Годунов", "Евгений Онегин", "Сказка о золотом петушке" или "Я помню чудное мгновенье" - не как идейный, эстетический, иной итог, а как творческий процесс. Я не имею в виду ни "историю создания" произведения, ни "психологию творчества"; речь идет о том творческом процессе, который представляет собою художественная целостность самого произведения: как, что и куда в произведении движется, какое в его ткани происходит поэтическое событие, почему и для чего это движение, это событие совершается.

Выражаясь сухо, речь идет об изучении художественной методологии Пушкина - она нам, в общем, неизвестна.

Такое изучение покажет, что человеческая жизнь у Пушкина и в самом деле есть предстояние и что трагические ситуации у Пушкина - результат слепоты или гордыни героев, забывших об этом своем предстоянии, считающих себя хозяевами в не ими созданном мире, во всяком случае претендующих - в отличие от евангельского блудного сына - не на часть, а на все отцовское имение. Здесь, кстати, метафизический смысл мотива "воров" - самозванцев, от Бориса и Гришки до Скупого рыцаря, от Сальери до Дадона, от "Пиковой дамы" до Старухи с корытом, от Алеко до Пугачева.

Можно сказать, что пушкинский художественный мир есть - не в буквальном, а в методологическом смысле - своего рода икона нашего, человеческого мира. Икона не как предмет поклонения и молитвы, а - по аналогии с "умозрением в красках" кн. Евг.Трубецкого - "умозрение в слове", где наряду с чертами нашего "звериного царства" воплощено, говоря его же словами, "видение иной жизненной правды и иного смысла мира".

Если это так, мы не можем смотреть на пушкинский художественный мир лишь как на объект (изучения, наслаждения, присвоения). Он написан с нас; не он - перед нами, а мы - его персонажи. Мы, утратившие чувство священности мира, в котором живет человек, потребляющие его по своим хотениям, доведшие его до порога экологической катастрофы, производящие над ним утопические эксперименты, ведущие к распаду, гниению, разбитому корыту, - мы должны наконец понять, что мы - внутри пушкинского мира, мы им предсказаны: ведь на этой "иконе" изображается, как люди забывают о "высших ценностях" и что в результате этого бывает.

* * *

С середины 70 - х годов меня просто - таки преследовал "Борис Годунов"; в начале 80 - х к нему присоединился "Пир во время чумы". И вот мы сегодня находимся внутри этих трагедий.

Замечательно, что из всей русской истории начинающий 25 - летний драматург выбрал для своей первой трагедии не что - нибудь (сюжетов и славных, и страшных достаточно, были и сюжеты либерально - обличительного рода), а - вот это: убийство мальчика - царевича, узурпацию власти при попущении народа и - что после этого бывает. Словно в этом сюжете о цареубийстве, которое в России всегда мыслилось как святотатство, "черная месса" (о. Сергий Булгаков), и его последствиях - увиделось какое - то страшное средоточие нашей истории, "модель", которая еще не исчерпана. Достойно также изумления, что молодой драматург построил произведение на версии, которая, как он хорошо знал, не подтверждена. Тут было какое - то непоколебимое убеждение, полное доверие своей интуиции. Словно кто - то сказал ему: "Пиши это - не ошибешься".

И он не ошибся. Сбылось все - не прошло и ста лет после окончания трагедии. И сбылось притом в масштабах, неслыханных в старину, в непредставимом, разбухшем виде: был убит не только мальчик, царевич, но и царь, и царица, и сестры, и приближенные; и полились реки крови, какие не снились XVII веку; и Смутное время, длившееся тогда полтора десятилетия, захлестнуло весь XX век (см. VI. "Да ведают потомки православных" - В.Н.). Ну не пророк ли?

"Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" - торжествовал он, закончив трагедию осенью 1825 года. И написал об этом Вяземскому - вот уж поистине "бывают странные сближения" - 7 ноября. Правда, по старому стилю. (А именно - в годовщину петербургского наводнения, которое потом, в поэме, будет увидено им как бунт природы, вставшей на дыбы в ответ на самоуправство человека, узурпировавшего власть над миром.)

Финал "Народ безмолвствует" появился, как известно, много позже окончания трагедии. Белинский, высмеявший тех, кто видел в "Борисе" тему совести, пенявший Татьяне за то, что не завела роман с Онегиным, как подобало бы передовой женщине, восторженно объявил народное безмолвие гласом "народной Немезиды", богини мщения (которое без новых рек крови уж наверно не обойдется, но разве жаль крови ради справедливости), - и тем положил начало советской трактовке. Но может быть, хоть мы, на своей шкуре испытавшие, что после этого бывает - после убийства, узурпации, террора, попущенных нами же, народом, - поймем смысл пушкинского финала.

Многие думают, что покаяние - это биение себя в грудь, посыпание себя пеплом и поливание грязью. Покаяние, в религиозном смысле, есть изменение сознания, "метанойя" по - гречески. Не это ли должно совершиться в финале трагедии? - но Пушкин опускает занавес, откладывая финал на какое - то будущее.

И "Пир во время чумы", уж разумеется, про нас. Это трагедия отступничества, трагедия попрания и извращения веры, всего, что свято, и - ко всему - трагедия об ответственности культуры, ее творцов и избранников; впрочем, об этом надо говорить отдельно (см. "Под небом голубым", "Поэт и толпа" - В.Н.).

* * *