мной может открыться". И это очень важно; это не

значит, что мы легкомысленно должны разрушать и

колебать устои нашей веры, а это значит, что все

сказанное неудовлетворительно. Как говорил один

из отцов Церкви, все, что мы говорим о Боге в

соответствии с Его собственным откровением и с

опытом Церкви, может оказаться предельной

истиной для земли, однако не является всецелой

истиной для Бога; Бог всегда больше всего, что мы

можем сказать о Нем. Истина — это выражение

того, что есть, но не самая реальность. Реальность

и непостижима до конца, и невыразима до конца. Она

могла бы, хотя и при несовпадении реальности и

истины, быть выражена адекватно чистым символом.

В XII веке еврейский писатель в Испании, Маймонид [8] , говорил, что если мы хотим

найти способ выражать Бога непосредственно, не

вызывая никаких умственных представлений и

поэтому не вызывая никаких предрассудков или

отрицательных реакций, мы должны выделить одну

музыкальную ноту, которую мы не имели бы права

употреблять ни для чего другого. И эта нота

должна бы звучать каждый раз, когда мы хотим

сказать слово Бог или выразить понятие о

Боге; потому что это был бы чистый символ, который

в себе не несет ни чего, кроме того, что он

обозначает. Но даже так — это обозначение, а не

Сам Бог.

И вот здесь в нашем

мышлении очень важно, мне кажется, помнить, что

как бы мы ни выражали наше знание, опытное знание

о Боге, о человеке, о мироздании, о духовном мире,

оно только выражение; и что даже когда мы

берем Священное Писание как откровение — оно

откровение в меру человека, а не в меру Бога; оно

откровение в том смысле, что в нем сказано все то,

что человек мог постичь о Боге, но не все то, что

Бог есть. Оно является выражением того, что

должно бы передать человеческим словом о Боге —

и только.

И поэтому, как бы ни была

священна, как бы ни была нам дорога та или другая

истина, мы должны помнить, что это — обозначение,