Вопрос. Вы говорили о простоте. Это разные вещи: простота душевная и умственная?

Ответ. Умственная простота - та, о которой говорится: простота хуже воровства. А про душевную простоту сказано: "Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного". Умственная простота - это просто глупость или, скажем так, ограниченные умственные способности.

Вопрос. Сопутствует ли простоте ума душевная простота?

Ответ. Нет, человек может быть очень умным и образованным, иметь вообще необыкновенно развитый, утончённый интеллект и при этом обладать душевной простотой. И человек может быть простой по уму, грубо говоря, дурак дураком, но такой самоуверенный, что считает себя великим философом. Возьмём, к примеру, наших большевиков. В основном это были люди малообразованные, хотя среди них находились и интеллигентные люди, скажем, Ленин. Он, конечно, не выдающийся философ, но человек интеллигентный. А вот те, которые примкнули к ним, всякие рабоче-крестьянские массы, были люди совершенно простые, но настолько уверенные в своей правоте, фанатично уверенные, что готовы были мать родную расстрелять, и так они и делали. Вот такой глупец с необыкновенной самоуверенностью пострашнее, пожалуй, умного человека - хотя если в нём нет душевной простоты, то и это страшно. Неизвестно, что страшнее: умный и лукавый человек или глупый и самоуверенный. Ведь большевики, эти самоуверенные люди, сколько дров наломали! Собственно, всё делалось их руками, кровь проливалась их руками. Если бы они не послушались кучку негодяев, интеллигентных или полуинтеллигентных, тогда бы ничего этого у нас в стране не произошло. Простота душевная должна быть обязательно, вне зависимости от того, умный ты человек или ты прост по уму. Если нет душевной простоты, значит, простота умственная, иначе говоря, необразованность не делает тебя автоматически добрым человеком. Наоборот, можно много дров наломать. Потому русская пословица (а пословица - это вековая народная мудрость) и говорит, что простота хуже воровства. То есть от простого, глупого, человека больше вреда, чем от вора.

Вопрос. Вы сказали, что Спиридон Тримифунтский был невежественным, но ведь он был святителем?

Ответ. Я не знаю, был ли он грамотным в буквальном смысле слова, то есть знал ли он грамоту, но он был малообразованный. Когда он собирался выступить против одного философа и произнести речь, то прочие святители его удерживали: ты, мол, необразованный, не говори. А он всё-таки настоял и сказал очень простые слова, но они дышали такой верой, такая в них была благодать, что философ обратился в Православие. Еще известно чудо, которое сотворил свт. Спиридон на Первом Вселенском Соборе, в доказательство того, что Бог един в трёх Лицах, в трёх Ипостасях. Он взял кирпич, сдавил его - и вверх пошёл огонь, вниз потекла вода, а в руке осталась глина. Это означало: если возможно, чтобы в кирпиче совмещалось три в одном, значит, возможно и то, чтобы Бог был един в трёх Лицах. Да, свт. Спиридон был необразованный, но в том же Соборе участвовали и образованные люди, например Афанасий Великий, которые настояли на том, чтобы в Символ Веры было введено слово "единосущный", как очень точный термин, правильно изображающий учение о Пресвятой Троице, о единосущии Бога Сына Богу Отцу. Все нужны - и умные и простые. Самое главное - если есть истинная духовная жизнь, значит, польза будет и от ума, если нет жизни, тогда что толку. Ещё раз хочу вам сказать, что вы должны понимать, что мы не в богословский институт поступили, а в монастырь, мы пришли сюда не изучать богословие, а спасать свою душу от вечных мук. Изучать богословие не запрещается, а некоторым это, может быть, и нужно, и полезно, но самое главное и единственно важное - это забота о своей душе. А всё остальное добавится, оно может принести пользу, если есть самое главное. Как некоторые отцы говорили, "богослов тот, кто чисто молится".

Вопрос. Можно ли спастись, не занимаясь умным деланием, и можно ли ставить смыслом жизни стяжание Иисусовой молитвы или надо иметь смыслом жизни спасение вообще?

Ответ. Если мы сосредоточимся на мысли о стяжании Иисусовой молитвы, то у нас может получиться, что мы средство превратим в цель. Поэтому, конечно, нужно думать о спасении, а не о стяжании Иисусовой молитвы, о том, чтобы достигнуть какого-то состояния. Иисусова молитва - это средство, наше дело - молиться и напрягаться в молитве, искать внимания и, может быть, даже некоторого развития в молитве, но это всё делается ради спасения. Точнее, нужно искать одного только внимания, а сосредоточение ума в сердце и прочее необходимо для того, чтобы преуспеть во внимании. Более внимательно ты молишься - значит, больше у тебя будет покаяние, сильнее ты будешь умолять Бога о прощении своих грехов и о том, чтобы Он помог тебе очиститься от страстей. Вот для чего мы занимаемся Иисусовой молитвой. Поэтому саму Иисусову молитву делать целью - это неправильно, это очень серьёзная ошибка, которая может привести даже к прелести или по крайней мере к искажению порядка ценностей; получится, что мы ищем не спасения, а совершенства. Мы об этом недавно говорили, что когда христиане ведут речь о совершенстве, под совершенством подразумевается, что мы всё совершили для своего спасения, а не то, что мы пришли к некоторому совершенству, достигнув какого-то абсолютного состояния. Всякий человек, даже и великий праведник, и чудотворец, нуждается в спасении. Сын Божий, пришедший на Землю, принял на Себя имя "Иисус", которое по разным переводам означает либо "Спаситель", либо "Спасение Божие".

Вопрос. Как понять слова игумена Никона Воробьёва о том, что можно исполнить все заповеди, иметь сердечную молитву и при этом быть гордым человеком?

Ответ. Наверное, он имел в виду внешнее исполнение заповедей, когда человек ведёт так называемый нравственный образ жизни, а внутренней, внимательной жизни не ведёт, тогда в нём возникает гордость, он впадает в фарисейство. Об этом пишет не только игумен Никон, об этом, по-моему, рассуждает и схимонах Василий Поляномерульский. Он говорит, что тогда, когда мы всё делаем как будто бы правильно, мы питаем внутреннего фарисея. Собственно, фарисейство в этом и состояло, фарисеи - значит особые, правильные. Хотя, может быть, некоторые из представителей фарисейской секты были лицемерами, но в основном это были люди, отделявшие себя от прочих, нерадивых, иудеев и старавшиеся всё исполнять. И вот исполняя все предписания Моисеева закона, они, однако, приобретали гордость, самый страшный из пороков. Наверное, об этом говорит игумен Никон. И мы также начинаем гордиться, когда исполняем те заповеди, которые относятся к внешней деятельности, либо когда нам кажется, что мы уже все заповеди исполнили. А кажется так потому, что, пытаясь соблюдать их, мы не понимаем их до конца и не умеем строго к себе применить. Человек внимательный к себе - а это возможно только тогда, когда он занимается непрестанной Иисусовой молитвой, - он видит, что он всякую заповедь исполняет с некоторой примесью нечистоты. Допустим, примешивается гордость, тщеславие, другие какие-то страсти. Он видит, что исполняет заповедь не до конца, что ее можно было соблюсти ещё более строго, еще больше преуспеть в этой заповеди. И потому такой человек никогда не может быть доволен, он всё больше и больше смиряется и почитает себя ничего не сделавшим, только начинающим. А не занимающийся умным деланием, по причине своего поверхностного взгляда на вещи, если так можно выразиться, предполагает, что он уже всё исполнил или исполнил самое главное, и потому гордится. А что касается того, можно ли иметь сердечную молитву и быть гордым, может быть такое, что некоторому человеку за какие-то его качества, или в виду ожидающих его искушений или испытаний, или вообще по неизъяснимым, непонятным для нас причинам даруется сердечная молитва, но это не значит, что он уже достиг бесстрастия, - в нём могут очень мощно действовать вообще все страсти: и блудная страсть, и сребролюбие (такие гадкие, совершенно не свойственные монашеству страсти), и даже гордость. И он, имея эту сердечную молитву, должен обращаться с ней не как с каким-то дарованием или наградой, а как с оружием, которое ему дано для борьбы со страстями. И если этот человек имеет сердечную молитву, пусть он не думает, что уже обязательно спасён. Он может потерять всё, в том числе и эту молитву, если будет нерадеть в борьбе со страстями и, в особенности, если поддастся гордости.

Вопрос. Почему мне гораздо труднее отогнать греховное чувство, чем помыслы? Вроде бы молишься, а оно держится и не отходит. Помысел и чувство - ведь оба идут из сердца, но помыслы я различить могу, а чувства - нет. Насколько надо быть внимательной, чтобы уметь различать и чувства?

Ответ. Когда человек преуспевает во внимании, он начинает видеть в себе малейшие изменения. Чем отличается помысел от чувства - я, например, не понимаю. У тебя чувства, а у меня помыслы. Мне кажется, суть в том, что бывают помыслы явные и грубые, и мы их различаем, а бывают очень тонкие, которые, если мы их примем и с ними согласимся, вызывают в нас то или иное чувство - вот мы и начинаем говорить: "Почему мы не различаем чувства?" Подобный вопрос свидетельствует о том, что ты помысел уже принял и с ним согласился, вот и появилось чувство. Все начинается с помысла. Потому я думаю, что чувство - это, так сказать, следствие помысла, либо просто незамеченного и принятого, либо, может быть, столь постоянного и привычного, что его можно назвать уже страстью, а потому его и отогнать трудно.

Вопрос. В какой-то из проповедей вы рассказывали о ереси антропоморфизма. А вот я в одной книге читала следующий случай. Кто-то укорил простого сапожника в том, что он молится Богу как человеку и говорит, что хотел бы развязывать ремни Его сандалий. От укорения сапожник очень огорчился, а Бог упрекнул самого обличителя, сказав: "Зачем ты отогнал от меня моего раба?" Еще вы говорили нам, что нельзя молиться, как молятся дети, обращаясь ко Господу: "Боженька", - но ведь дети искреннее взрослых, и их искренность, мне кажется, лучше нашей безвидной молитвы.

Ответ. Что касается того сапожника, то когда он молился, он не воображал Бога в виде человека и не приписывал ему человеческих черт, а просто беседовал с Ним как с человеком. В этом ничего плохого нет, наоборот, к этому нужно стремиться. Не в смысле какой-то дерзости, молясь без благоговения, но просто надо общаться с Богом так, как будто общаешься с человеком, стоящим рядом. Видимо, этот сапожник из-за своей, можно сказать, детской простоты преуспел в молитве. Об этой детской простоте говорят и Антоний Великий, и Иоанн Кронштадтский, и другие подвижники благочестия. Поэтому никакого противоречия здесь нет.