Второе условие плодотворности подвига служения - это смирение. Даже любовь не может возродить человеческое сердце без смирения. Любовь гордая, любовь, полная самомнения, обыкновенно деспотична и требовательна и может скорее замучить человека, сделавшегося ее жертвой. В результате часто получается взаимное озлобление.

Смирение в подвиге служения состоит не столько в том, что человек берет на себя самую низкую и грязную работу, но главным образом в полном бескорыстии и отсутствии эгоистических мотивов любви. Мы все знаем, что любить можно или для себя, или для другого, любимого. Плотская любовь, влюбленность, любовь жениха к невесте - вот типичный образец любви для себя. Человек здесь ищет прежде всего своего счастья, своего наслаждения, своих выгод. Мысль о счастье другого, любимого, является обыкновенно здесь второстепенной, лишь как условие собственного счастья, и наличность этого себялюбия в любви ярче всего проявляется здесь в чувстве ревности с ее злобой и мстительностью. Но можно любить, забывая себя, любить для другого, не ожидая для себя ровно ничего и думая лишь о счастье любимого, хотя бы для этого пришлось пожертвовать личным счастьем и осудить себя на безысходное горе и страдание. Эта смиренная любовь, которая не ищет своего (1 Кор. XIII, 5), и есть великая непреодолимая сила служения. У Диккенса в его романе "Давид Копперфилд" есть удивительный образец такой смиренной, истинно христианской любви в лице простого, наружно грубого рыбака мистера Пеготти.

В своем маленьком убогом домике он воспитывает сиротку - племянницу Эмми, к которой привязан всей душой. Но страшное горе постигает его. Эмми увлекается молодым студентом Оксфордского университета Стирфортом, с которым уезжает потихоньку из родного дома за границу, хотя мало надежды, что гордая мать Стирфорта, богатая аристократка, когда-нибудь позволит сыну жениться на бедной рыбачке.

Вот сцена, когда из письма племянницы; мистер Пеготти узнает о ее бегстве:

"Никогда мне не забыть выражения его лица, - рассказывает герой повести, - оно в одну минуту так страшно изменилось. Не знаю, что потом было; помню только, что в комнате заплакали и закричали женщины, окружив мистера Пеготти; я стоял между ними с распечатанным письмом; мистер Пеготти, в расстегнутой куртке, со струей крови - из горла, должно быть, - на рубашке; бледный, с побелевшими губами, глядел на меня, не шевелясь, не говоря ни слова.

- Прочтите, сэр, - выговорил он наконец дрожащим голосом, - потихоньку, пожалуйста... я не знаю, пойму ли сразу...

Я прочел письмо Эмми посреди мертвой тишины в комнате. Мистер Пеготти все сидел неподвижно, но вдруг вскочил, схватил шляпу и стал снимать с гвоздя кафтан. Руки у него тряслись; он никак не мог снять его.

- Да помогите же кто-нибудь! - нетерпеливо крикнул он.

Ему достали кафтан. Он торопливо накинул его и пошел к двери.

Куда ты, дядя Дан? - спросил племянник, загораживая ему дорогу.

Пусти... я иду искать мою племянницу!.. Одно горе, - да, одно горе для нее... Весь свет обойду, найду ее, бедняжечку... Бели в самом деле ее ждет несладкое житье, уговорю ее вернуться домой...

Да где ты ее будешь искать?

- Везде! - отвечал старик и опять двинулся к двери..."

Он прежде всего направился в замок Стирфортов, чтобы просить мать похитителя благословить сына на брак с Эмми и устроить их счастье. Его допустили в гостиную аристократки.