- Комфорта, говоришь ты?

- Ну, стоит из-за слов спорить.

- Нет, ты хорошо сказал; пусть комфорта. Бог необходим, а потому должен быть.

- Ну, и прекрасно.

- Но я знаю, что его нет и не может быть.

- Это вернее.

- Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?

- Застрелиться, что ли?

- Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой человек, один человек из тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет.

- Я понимаю только, что вы, кажется, колеблетесь... Это очень скверно.

- Ставрогина тоже съела идея, - не заметил замечания Кириллов, угрюмо шагая по комнате.

- Как? - навострил уши Петр Степанович, - какая идея? Он вам сам что-нибудь говорил?

- Нет, я сам угадал: Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.

- Ну, у Ставрогина есть и другое, поумнее этого... - сварливо пробормотал Петр Степанович, с беспокойством следя за оборотом разговора и за бледным Кирилловым.

"Черт возьми, не застрелится, - думал он, - всегда предчувствовал; мозговой выверт и больше ничего; экая шваль народ!".

- Ты последний, который со мной: я бы не хотел с тобой расстаться дурно, - подарил вдруг Кириллов.

Петр Степанович не сейчас ответил. "Черт возьми, это что ж опять?" - подумал он снова.

- Поверьте, Кириллов, что я ничего не имею против вас, как человека лично, и всегда...

- Ты подлец и ты ложный ум. Но я такой же, как и ты, и застрелю себя, а ты останешься жив.

- То есть вы хотите сказать, что я так низок, что захочу остаться в живых.

Он еще не мог разрешить, выгодно или невыгодно продолжать в такую минуту такой разговор, и решился "предаться обстоятельствам". Но тон превосходства и нескрываемого всегдашнего к нему презрения Кириллова всегда и прежде раздражал его, а теперь почему-то еще больше прежнего. Потому, может быть, что Кириллов, которому через час какой-нибудь предстояло умереть (все-таки Петр Степанович это имел в виду), казался ему чем-то вроде уже получеловека, чем-то таким, что ему уже никак нельзя было позволить высокомерия.

- Вы, кажется, хвастаетесь предо мной, что застрелитесь?

- Я всегда был удивлен, что все остаются в живых, - не слыхал его замечания Кириллов.

- Гм, положим, это идея, но...

- Обезьяна, ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, ты не поймешь ничего. Если нет бога, то я бог.

- Вот я никогда не мог понять у вас этого пункта: почему вы-то бог?

- Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.

- Своеволие? А почему обязаны?