Разумеется, если епископ будет сопротив­ляться благодати, то он просто-напросто не услы­шит ее или примет за благодать другой голос. Но разве не понимает г-н Осипов, что, ставя в при­мер Нестория и Ария, он хочет доказать свою мысль через клиническую картину религиозной патологии? А разве борьба с еретиками не легла главной своей тяжестью на плечи православного епископата, хотя в ней участвовали священники и миряне?

Что касается догмата о непогрешимости па­пы, то он исходил из ложного принципа западной церкви, унаследовавшей идею хилиазма, где для церкви-государства требовался «непогрешимый» вождь. Стремление к центризму и отход от прин­ципа соборности создало этот странный догмат, где человеку приписывались атрибуты Божества. Разве г-ну Осипову не известно, что догмат о пап­ской непогрешимости вызывал со стороны православной иерархии на протяжении всей истории Православия после отпадения римского патриар­хата от Вселенской Церкви однозначное, отрицательное отношение, включая тот период времени, когда это учение уже фактически существовало, но еще не было догматизировано? Можно поду­мать, что каждый православный епископ с завис­тью смотрит на римского папу и, сопоставляя се­бя с ним, думает: ведь я тоже свят и непогрешим в силу своей хиротонии.

Господин Осипов утверждает, что это так, хо­тя говорит, что подобный процесс может происхо­дить в душе епископа подсознательно. Но если он уверен, что видит область подсознательного у встречающихся ему архиереев, то приписывает себе или прозорливость, или способность к теле­патии.

Господин Осипов предлагает свой перифраз аввы Дорофея: «...одна причина всех заблужде­ний и всех страстей — гордость» — и утверждает, что у нас процесс развития мнений о себе в среде священства и иерархии идет вовсю. Тогда поз­вольте задать вопрос г-ну Осипову. Если положе­ние так печально, то каким же образом «гордая» иерархия, «фарисейское» монашество и миряне, потерявшие внутреннюю духовную жизнь, могли сохранить Православие в огне страшных и тяже­лых испытаний? Неужели г-н Осипов не понима­ет, что гордость не может рождать мучеников за Христа? Если бы картина борьбы Церкви с сила­ми ада соответствовала бы карикатуре, написан­ной г-ном Осиповым, то откуда у Церкви были бы силы бороться с земным и космическим злом; откуда у иерархов была бы твердость и решимость идти на историческую Голгофу ради Право­славия?

Далее г-н Осипов противопоставляет обряды Церкви, как нечто внешнее, нравственному ис­правлению человека; он пишет: «...целью становится исполнить то, что «положено», а не духов­ное и нравственное исправление человека по об­разу Христову». Позвольте, г-н Осипов, спросить вас, а что представляет собой обряд и церковный устав, к которым вы относитесь с такой иронией?

Церковный обряд — это сакральный и таин­ственный язык Церкви, это духовные каналы, че­рез которые человеческая душа включается в по­ле благодати. Церковь верит в богодуховность ли­тургических обрядов, которые включают в себя образы и символы вечного. Человек может при­близиться к Христу через благодать Духа Святаго, которая преимущественно дается в Таинствах Церкви. Без литургики и храмовой обрядности, без символического сакрала одни проповедь и учительство останутся только благочестивой бол­тологией.

Итак, г-н Осипов повторяет в своем варианте концепцию протестантов о том, что основой цер­ковных собраний должна быть проповедь, а обря­ды, как нечто внешнее и второстепенное, сведены к минимуму и лишены сакрального смысла.

Господин Осипов с возмущением пишет, что некий студент «откровенно выразил то, что дру­гие тщательно скрывают», а именно, что «главная задача пастыря — это исполнение Таинств, ис­полнение треб, совершение богослужений и т. д.» Студент не отрицает задачу духовного воспита­ния людей, но не считает ее основной для священ­ника. Эту мысль г-н Осипов комментирует следу­ющим образом: «Вот образец типичного, убийственного обрядоверия, превращение священнослужения в магизм». Во-первых, нас удивляет, что преподаватель богословия употребляет толсто­вский лексикон. Как известно, нигилист Толстой не раз заявлял, что Таинства и обряды Церкви — это колдовство.

По мнению г-на Осипова, если Таинствам придавать первостепенное значение, то они пре­вращаются в магизм, т. е. тоже в колдовство, в котором Лев Толстой так злобно и безнравствен­но обвинял Православную Церковь. Но позволь­те задать вопрос: неужели сама Литургия, ее не­обычайные по глубине молитвы, ектений, охваты­вающие нужды всех людей, догматические и нравственные истины, содержащиеся в ее песно­пениях, чтение апостольских посланий и Еванге­лия — этот концентрат христианства, — неужели не является высшим видом проповеди, которая пробуждает духовные силы человека, обогащает его ум и очищает его эмоциональную сферу? Вряд ли какая-нибудь проповедь, читаемая с амвона, сможет сравниться с великой ектенией.

Господин Осипов как будто не понимает или действительно не чувствует, что богослужение — это история мира и Церкви, в которую включает­ся человек, это Библия в действии, в котором ми­стически участвует каждый молящийся в храме, это прошлое и будущее от творения мира до Страшного суда и воскрешения мертвых, это со­единение воедино духовного неба и земли, это свет, проникающий в глубины преисподней, это сила благодати, оживотворяющая душу, это вос­кресение духа, прежде общего воскресения мерт­вых, это тот источник, о котором сказал Господь: Кто жаждет, тот пусть придет ко Мне и пьет (Ин. 7, 37). И литургику — самое большое сокровище Православия — г-н Осипов считает второстепенным для священника. Само слово «свя­щенник» означает «освящающий».

Конечно, проповедь необходима как поясне­ние Евангелия и тех истин, которые кристаллизо­ваны в богослужении; но здесь внушается мысль, что комментарий дело первостепенное, а текст — второстепенное. Я не буду говорить об общем уровне современной проповеди, кажется сам г-н Осипов не в восторге от нее. Унизить литургику, заменить устав ироническим словом «то, что по­ложено» — это значит подрезать корни самому Православию и переделывать Церковь по образу кирхи. Само Православие проповедуется не толь­ко словом, а благодатью Божией, которую чело­век должен стяжать молитвой и участием в церковных богослужениях и Таинствах.

Неужели приверженность к храмовому бого­служению, мистическое видение его красоты, с которым не сравнится заурядная проповедь,— это «убийственное обрядоверие» и «магизм»?

Кстати сказать, осмыслил ли г-н Осипов сло­во «магизм»? Молитва — обращенность к Богу, а магизм — обращенность к демоническом силам. Неужели священник, считающий Таинство Евха­ристии выше всякого человеческого дела и слова, превращается в колдуна и мага? Мне кажется, что швыряться такими словами, как магизм,— это или не понимать христианской мистики, или же слепо повторять обвинения против Церкви протестантских рационалистов. Неужели набож­ная старушка, которая ставит свечу и верит, что это жертва Богу, превращается в православную колдунью? Неужели человек, подающий записку в алтарь и надеющийся, что молитва священника имеет особую силу перед Богом, становится каким-то новым Фаустом, вызывающим космичес­ких духов посредством заклинаний?

Протестантство может вместиться в проповедь пастора, а Православие не может по своей глубине быть выражено никакими человеческими словами: в Православие надо включиться всей своей жиз­нью, но главной силой все равно остается храмовое богослужение и духовный огонь Евхаристии.