– Интересно, а как все же будет с процентами? – спросил Педро Антонио.

Брат взглянул на него с тревогой, и жена, подметив взгляд священника, тоже забеспокоилась. «Если так и дальше пойдет, он точно помешается», – подумал дон Эметерио и, возвысив голос, чтобы заглушить неотвязные мрачные мысли брата и одновременно подавить легкую дрожь, охватившую его при виде Педро Антонио, которого он про себя уже считал обреченным на безумие, почти выкрикнул:

– Сейчас, сейчас, когда мы так сильны, когда победа уже почти у нас в руках… Нет, никогда еще наше дело не было так могущественно и сильно…

– Так же и раньше говорили… Эх, те семь лет!

Педро Антонио смутно чувствовал, что вместе с сыном погибло и дело, за которое тот отдан свою жизнь; что самым напряженным, решающим моментом было Соморростро, а все остальное – не более чем простая трата накопленных до этого сил. Какой-то подспудно звучавший в глубине души голос подсказывал ему, что узел, в который сплелось неисчислимое множество сил, вдруг ослаб, что, достигнув зрелости, движение начинает терять энергию, стремится к упадку, а не набирает силу, как в молодости, когда все еще впереди; что настало лето, когда пора собирать жатву, а не весна, когда ощутимо биение скрытых в земле сил. Движение пошло на ущерб, момент накопления сил, момент свободы остался позади. Апогеем было Соморростро; отступление из него означало, что былая слава карлизма повержена, а прообразом его будущей судьбы стала Абарсуса.

Поэтому Педро Антонио, так равнодушно выслушивая новости о ходе кампании, сам высказывался скептически; поэтому он лишь пожал плечами, узнав, что короли встретились в открытую на полях под Дакаром, где эскадрон карлистских гвардейцев вызвал на поединок эскадрон павийских гусар[130] – совсем как в романе! – и что Альфонсито был обращен в бегство. А когда Гамбелу в один из своих приездов сказал, что Кабрера признал монарха, Педро Антонио воскликнул:

– Ясное дело! Все пропало, ничем уже не поможешь!.. И деньги мои – тоже!..

– Я уже давно говорю, что подменили нашего Кабреру, – сказал Гамбелу, – нынешний Кабрера – масон, протестант, и жена у него протестантка… небось и в Пресвятую Деву не верует… масон, как есть масон…

Он прислушивался к голосу того, кого когда-то называли «Тигром Маэстрасго» и кто сейчас, разочарованный, покаянно взывал к своему сыну и прощал своих врагов, так же, как во время Семилетней войны взывал он, сея ужас, к памяти своей расстрелянной старухи матери; он прислушивался к голосу героя, покрытого шрамами – немым свидетельством тех заслуг, чьих мертвых символов: титулов и крестов – лишал его внук того самого Карла V, который их ему присвоил; он прислушивался к этому голосу, говорившему своей старинной пастве о том, что он оставляет им Короля, сам оставаясь с Богом и Отечеством; что тщетно пытаются они восполнить словами отсутствие идей. Странный отзвук рождал в душе кондитера этот эхом доносившийся из Незримой Юдоли голос старого, покрытого ранами и славой воина, говорившего о мире, о превосходстве разумного учения над слепой верой, просившего сострадания к своей матери-родине, чье достоинство оскорбляли те, кто считал испанцев чуждыми любой власти; умолял их, чтобы они, завоеватели по характеру, унаследованному от предков, совершили наконец величайшее из завоеваний, которое может совершить народ, – восторжествовали бы над собственными слабостями!

«Нет, это какой-то миссионер, а не наш Кабрера», – подумал Педро Антонио и вспомнил того, другого проповедника, что, стоя под открытым небом на городском кладбище, говорил о мире, вспоминая славные семь лет и ночной бой на Лучанском мосту, а величественное женское изваяние вздымало две короны над могилами победителей и побежденных. И ведь того проповедника тоже называли масоном! Что же такого было в этих масонах, что они так умеют тронуть душу?

Педро Антонио был почти готов понять старого вождя. Прокламация воскрешала в нем того, кем он был в сороковом году, когда, солдатом одного из батальонов Марото, кричал вместе со всеми: «Мира! Мы хотим мира!» И если, узнав о расстрелах в Эстелье, Гамбелу восклицал: «Есть еще надежда!» – то Педро Антонио они заставляли вспомнить Муньягорри, где Хуан Баутиста Агирре, с оружием в руках, бросил клич: «Мир и фуэросы! За католическую веру! Слава Альфонсу Двенадцатому! Слава генералу Кабрере!»

А между тем в Дуранго все увлеченно строили планы. Нанести решающий удар – и на Мадрид!

Хуан Хосе ожидал победы со дня на день; кровавые расстрелы в Эстелье – хороший урок на будущее всем изменникам; и даже то, что в стане врага тоже появился король, с которым связываются надежды и вокруг которого концентрируются силы, даже это даст им, карлистам, возможность еще легче одолеть противника. Он еще их попомнит, жалкий королишко, католик-либерал! И Хуан Хосе потихоньку стал напевать: