Богатый был мир, и удивить его, потрясти было исключительно трудно. Больше того, скажем, древние культы и особые мистериальные общества имели возможность широкой по тем временам пропаганды. Выражаясь современным языком, это была пропаганда изобразительного искусства: все города, поселки, дороги были уставлены чудесными изваяниями, фресками, рельефами, о всех событиях говорили мастера всех жанров и искусств. Римский театр был великолепен, он унаследовал традиции греческого театра. И, наконец, спорт, бани, которые тогда имели гораздо большее значение, чем теперь, как вид отдыха, форма общения.

В общем завоевать духовно такой мир было исключительно сложно. И когда появились первые христианские общины в античном мире, в Риме и в других городах, казалось, они теряются — у них нет перспектив, ни интеллектуальных, ни экзотических. Ведь даже когда приходили проповедники буддизма, они могли привлечь чем–то необычным: бритые головы, далекая Индия, страна, где живут сказочные животные и т. д. Христиане не пришли из экзотической страны, они проповедовали в рамках Римской империи, и их религия зародилась вчера на территории этой империи, да еще в довольно захудалой провинции. Более того, в провинции, которая все время конфликтовала с имперским правительством, и последнее вечно подавляло ее, а в 70 году там и разорение устроили. И тем не менее в 111 году по Р.Х. известный Плиний, губернатор одной из провинций Малой Азии, пишет императору, который был его личным другом, что вот тут появились эти христиане — у нас храмы буквально запустели, я их преследую. И спрашивает, как надо с ними поступать, нужно ли принимать анонимные доносы, нужно ли наказывать тех, кто отрекся или признался и т. д.

Что же такое произошло? Значит, существовали общины, которые обладали силой, перетянувшей всю эту мощь античного государства. Для того чтобы определить эту силу, мы должны назвать одно только слово. Вы скажете — Евангелие? Да, но все–таки не совсем так. Когда мы говорим Евангелие», мы чаще всего представляем книгу. Но книга способна завоевать мир лишь в более поздний период, в период книгопечатания. Скажем, когда в XIX веке в Америке переводили Евангелие, то настолько в других городах ждали этого перевода, что каждую главу передавали по телеграфу в ряд американских городов. Сейчас в общем любая книга может быть пропагандирована, мы живем в книжной цивилизации, усложненной еще видеоцивилизацией. Тогда, по–видимому, все–таки так не было, книг не могло быть так много, грамотность, хотя и была сравнительно высокой, но не настолько, чтобы книги могли играть такую роль.

Поэтому если речь идет о слове «Евангелие», то только как об «учении», а ключевое слово для того, чтобы понять произшедшее — «Экклесия», «Церковь». Победила Церковь. Она создала Евангелие. Она выиграла эту битву. И если мы войдем в еще большую глубину, то мы скажем, что победило таинство Христова присутствия среди людей. Не проповедь доктрины одиночкой, а реальное соединение людей силой Духа Божия. Людей соединить по–настоящему трудно, если мы говорим не о случайном порыве, не о случайном образе, когда какой–то временный энтузиазм может разогреть их и они бегут, шумят, кричат, нет, а когда что–то прочное входит на всю жизнь, провожает человека до его могилы и уходит с ним в вечность.

Церковь и таинства. Таинство для нас очень важное понятие, потому что оно есть символ Церкви. Церковь символизирует присутствие Христа через таинства. Конечно, у нас бывает так: приносят ребенка — мы его покрестили. Конечно, это таинство, но оно формальное таинство. А, по существу, таинство есть действие всей Церкви. И все остальные таинства есть действия Церкви.

Что же такое Церковь? Конечно, определение здесь давать трудно. Один богослов справедливо сказал, что старинное определение человека как существа без перьев, но ходящего на двух ногах верно, но в каком–то смысле неполно. И поэтому, если мы определим Церковь как общину верующих, это будет верно, но в достаточной степени неполно, потому что мало ли какие существуют общины верующих. Можно подчеркнуть, что это община верующих во Христа, но это тоже будет неполно. Поэтому я не стану здесь приводить перечисления различных попыток этого определения. Но важно одно: если человек хочет совершенствовать свою физическую природу, он может заниматься упражнениями один; если человек хочет совершенствовать свою психическую природу, он может заниматься упражнениями один или под руководством учителя, этого достаточно. Если человек хочет идти за Христом — это путь вместе, поэтому слово «экклесия» здесь было употреблено. На греческом языке этот термин применялся, когда речь шла о народном собрании. И Церковь пришла в мир в виде собрания верующих, о котором Деяния апостолов говорят, что это было нечто, где была «одна душа и одно сердце». Почему? Не потому, что это были идеальные люди, нет. Вы знаете из Деяний апостолов и Посланий, что это были отнюдь не идеальные люди, но потому что сила Божия в них осуществлялась: верные завету Христову, они жили вместе.

Конечно, здесь всегда была опасность превратиться в секту, в группу, в какой–то кружок. Почему Церковь не является сектой? Потому что она открыта всему миру. Сектантская психология закрывается от людей, как бы сворачивание, коллапс происходит: весь мир считается либо погрязшим в грехе, либо недостаточно достойным этих избранных, либо уже определенным Богом на уничтожение и многие другие вещи. Такое психологическое отношение может быть у людей, которые считают себя православными, баптистами, кем угодно. Пусть там мир горит синим пламенем, это нас не касается, — такова психология секты. — Вот мы, избранные, спасемся. Если бы Церковь изначально рассуждала так, она бы никогда не вышла из той сионской горницы, где Дух Божий на нее сошел, и где хорошо им было, когда пришел к ним Господь. И когда Дух Божий сошел, они должны были вместо того, чтобы говорить языками, сказать: Ни шагу отсюда! Здесь обитает Дух Божий, а все те за пределами этого дома — пусть они погибают… Но этого не произошло. Как известно, они вышли и говорили, как могли.

И вот нам становится, конечно, любопытно, а как же жили вот эти первые христиане? Они жили в вере, в надежде и в любви, и еще София–премудрость. Как бы банальная триада, но тем не менее это так. Они жили в вере, потому что собирались вместе за Евхаристией и переживали единство не просто как единство друзей, единоверцев, единомышленников, а как какое–то особенное единство, которое Господь им давал. Они жили в надежде. Вначале надежда принимала грубые формы ожидания, что вот–вот будет конец мира. Но постепенно люди поняли, что надежда шире и глубже этих расчетов, на самом деле это надежда на то, что конец пришел, наступил, что апокалипсис начался в мире с того момента, когда Иисус Назарянин провозгласил: «Покайтесь, приблизилось Царство Божие». И начался апокалипсис мира. И все, что происходило в мире в это время, — кризис христианской империи, приход ислама, катастрофы всевозможные — было судом и апокалипсисом и имело уже не то значение, сравнительно нейтральное, какое имели восстание и гибель империи за тысячу лет до Р.Х. «Ныне суд миру сему» — мы живем в апокалиптическую эпоху, и будем жить, и будут жить наши дети, вероятно, и еще совершенно неизвестно, сколько она будет длиться, возможно, тысячу лет. Но для глобальных масштабов апокалиптическая эпоха — это когда Бог стоит перед человеком — сегодня и здесь. Христос никуда не уходил. Он остался, и поэтому каждый раз мы решаем: будем ли мы с Ним или мы будем вне Его.

И еще жили они в любви. Историки исследовали вопрос о влиянии христианской общины на окружающий мир. Заметим, что всех поражали отношения христиан между собой. Тертуллиан приводит знаменитые слова о том, что, конечно, все они суеверны, но какие женщины у этих христиан. Римляне еще не потеряли уважения к твердости нравов, сама твердость была утрачена, но оставался у них еще идеал. Этот идеал они находили в христианских женщинах. В Евангелии было дано задание: По тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собой. И первые христиане задание выполнили.

Конечно, вокруг было много соблазнов. Был театр, куда первые христиане могли пойти со своими друзьями, но где, во–первых, они должны были все время сталкиваться с язычеством, во–вторых, со всевозможными непристойностями, которыми славился античный театр. И христианин должен был как–то решать: не стать полностью аутсайдером и в то же время не раствориться в этой толпе. Очевидно, они умели это решить. Есть статья одного исследователя о том, как жил христианин II–III века. Он начинает с утра: вставали рано — все, потому что электричества не было; как солнце встает, так все и вставали, и дальше начинается быт. Вот первые христиане на молитве, потом они идут на работу, потом у них отдых. Вот игорные дома, — все играют в кости! Там люди проигрывали целые состояния. Это был большой соблазн. Отделиться от друзей? Полностью невозможно, тем более что с ними были связаны, очевидно, и профессиональные дела. Значит, надо было сохранять свое христианское достоинство, находясь в недрах этого мира. Короче, все эти проблемы стояли тогда, как и теперь.

Первохристиане сумели сохранить свое лицо, не превратившись в секту и не отделившись от других, а нашли какое–то особое положение. Они были такими людьми, на которых смотрели, если даже с ненавистью, то и с определенной завистью, и в конце концов, хотели быть на них похожи. И это было главной причиной христианизации Римской империи, потому что вовсе не императоры об этом заботились. У императоров была другая религия. Многие историки говорили, что императоры приняли христианство, как наиболее удобное. Нет, была более удобная религия, и вы уже знаете из некоторых книг об этом: религия митраизма, исключительно популярная религия, она больше подходила для империй, для правительств, вообще для всех. Но митраизм не мог выиграть поединка с христианством. Этап второй. Начиная с момента раннего Средневековья христианство распространилось всюду. Строятся большие церкви, уже за столом не совершается Евхаристия, уже литургия совершается так, что неизвестно, где там этот священник, и уже постепенно теряются знакомые слова, потому что они произносятся на языке, который забывают народы. Церковь теряет дух общности, и это приносит ей колоссальные утраты, огромные провалы, превращая Средневековье в полосу церковных кризисов.

Находили два выхода из этой ситуации: первый — это создание сект. Действительно, Реформация началась не с Лютера, а со Средних веков. Уже тогда стали появляться последователи Петра Вальдо, Арнольда Брешианского, Виклифа, Савонаролы, очень много было их и в России. Их преследовали, но они создавали секты. Это были люди выдающиеся, иногда мыслящие почти церковно, иногда уклонявшиеся от христианства далеко в сторону, но, несмотря на весь талант этих героев, многие из которых кончили на костре, как Гус, Савонарола, в них не дышала все–таки полнота Церкви. Они избрали свой путь, заявили, что он единственный, и все остальное отвергли — модель секты сохранилась.

А был найден средневековый компромиссный вариант: находиться внутри Церкви, но возродить дух экклесии — это были монастыри, монашеские ордена. Когда люди, которые хотели всерьез быть христианами, а общество было христианским внешне, а по существу безобразным, они уходили и создавали свои общины. Иногда удачно, иногда неудачно, но каждый раз, когда возникал орден, он, я грубо скажу, становился как бы Церковью в Церкви, как мы говорим, государством в государстве. И эта обновляющая сила была огромная.

Я не буду входить в исторические детали. Сама реформация, протестантизм, очень много сделала для того, чтобы вернуть общинность церкви, и поэтому протестантские подразделения создавались как братства. Протестанты создали первые коммуны, коммунистические поселения в США, христианские. Протестанты создали первые братства, где была общность имущества, — они все время над этим работали. Но каждый раз у них это срывалось, потому что они становились узкими, и в конце концов, дух сектантства побеждал, а дух сектантства бесплоден. Возрождать монашеские ордена? — это делают, но в современных условиях это решение уже устаревшее, оно не может охватить все.