И вот нам становится, конечно, любопытно, а как же жили вот эти первые христиане? Они жили в вере, в надежде и в любви, и еще София–премудрость. Как бы банальная триада, но тем не менее это так. Они жили в вере, потому что собирались вместе за Евхаристией и переживали единство не просто как единство друзей, единоверцев, единомышленников, а как какое–то особенное единство, которое Господь им давал. Они жили в надежде. Вначале надежда принимала грубые формы ожидания, что вот–вот будет конец мира. Но постепенно люди поняли, что надежда шире и глубже этих расчетов, на самом деле это надежда на то, что конец пришел, наступил, что апокалипсис начался в мире с того момента, когда Иисус Назарянин провозгласил: «Покайтесь, приблизилось Царство Божие». И начался апокалипсис мира. И все, что происходило в мире в это время, — кризис христианской империи, приход ислама, катастрофы всевозможные — было судом и апокалипсисом и имело уже не то значение, сравнительно нейтральное, какое имели восстание и гибель империи за тысячу лет до Р.Х. «Ныне суд миру сему» — мы живем в апокалиптическую эпоху, и будем жить, и будут жить наши дети, вероятно, и еще совершенно неизвестно, сколько она будет длиться, возможно, тысячу лет. Но для глобальных масштабов апокалиптическая эпоха — это когда Бог стоит перед человеком — сегодня и здесь. Христос никуда не уходил. Он остался, и поэтому каждый раз мы решаем: будем ли мы с Ним или мы будем вне Его.

И еще жили они в любви. Историки исследовали вопрос о влиянии христианской общины на окружающий мир. Заметим, что всех поражали отношения христиан между собой. Тертуллиан приводит знаменитые слова о том, что, конечно, все они суеверны, но какие женщины у этих христиан. Римляне еще не потеряли уважения к твердости нравов, сама твердость была утрачена, но оставался у них еще идеал. Этот идеал они находили в христианских женщинах. В Евангелии было дано задание: По тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собой. И первые христиане задание выполнили.

Конечно, вокруг было много соблазнов. Был театр, куда первые христиане могли пойти со своими друзьями, но где, во–первых, они должны были все время сталкиваться с язычеством, во–вторых, со всевозможными непристойностями, которыми славился античный театр. И христианин должен был как–то решать: не стать полностью аутсайдером и в то же время не раствориться в этой толпе. Очевидно, они умели это решить. Есть статья одного исследователя о том, как жил христианин II–III века. Он начинает с утра: вставали рано — все, потому что электричества не было; как солнце встает, так все и вставали, и дальше начинается быт. Вот первые христиане на молитве, потом они идут на работу, потом у них отдых. Вот игорные дома, — все играют в кости! Там люди проигрывали целые состояния. Это был большой соблазн. Отделиться от друзей? Полностью невозможно, тем более что с ними были связаны, очевидно, и профессиональные дела. Значит, надо было сохранять свое христианское достоинство, находясь в недрах этого мира. Короче, все эти проблемы стояли тогда, как и теперь.

Первохристиане сумели сохранить свое лицо, не превратившись в секту и не отделившись от других, а нашли какое–то особое положение. Они были такими людьми, на которых смотрели, если даже с ненавистью, то и с определенной завистью, и в конце концов, хотели быть на них похожи. И это было главной причиной христианизации Римской империи, потому что вовсе не императоры об этом заботились. У императоров была другая религия. Многие историки говорили, что императоры приняли христианство, как наиболее удобное. Нет, была более удобная религия, и вы уже знаете из некоторых книг об этом: религия митраизма, исключительно популярная религия, она больше подходила для империй, для правительств, вообще для всех. Но митраизм не мог выиграть поединка с христианством. Этап второй. Начиная с момента раннего Средневековья христианство распространилось всюду. Строятся большие церкви, уже за столом не совершается Евхаристия, уже литургия совершается так, что неизвестно, где там этот священник, и уже постепенно теряются знакомые слова, потому что они произносятся на языке, который забывают народы. Церковь теряет дух общности, и это приносит ей колоссальные утраты, огромные провалы, превращая Средневековье в полосу церковных кризисов.

Находили два выхода из этой ситуации: первый — это создание сект. Действительно, Реформация началась не с Лютера, а со Средних веков. Уже тогда стали появляться последователи Петра Вальдо, Арнольда Брешианского, Виклифа, Савонаролы, очень много было их и в России. Их преследовали, но они создавали секты. Это были люди выдающиеся, иногда мыслящие почти церковно, иногда уклонявшиеся от христианства далеко в сторону, но, несмотря на весь талант этих героев, многие из которых кончили на костре, как Гус, Савонарола, в них не дышала все–таки полнота Церкви. Они избрали свой путь, заявили, что он единственный, и все остальное отвергли — модель секты сохранилась.

А был найден средневековый компромиссный вариант: находиться внутри Церкви, но возродить дух экклесии — это были монастыри, монашеские ордена. Когда люди, которые хотели всерьез быть христианами, а общество было христианским внешне, а по существу безобразным, они уходили и создавали свои общины. Иногда удачно, иногда неудачно, но каждый раз, когда возникал орден, он, я грубо скажу, становился как бы Церковью в Церкви, как мы говорим, государством в государстве. И эта обновляющая сила была огромная.

Я не буду входить в исторические детали. Сама реформация, протестантизм, очень много сделала для того, чтобы вернуть общинность церкви, и поэтому протестантские подразделения создавались как братства. Протестанты создали первые коммуны, коммунистические поселения в США, христианские. Протестанты создали первые братства, где была общность имущества, — они все время над этим работали. Но каждый раз у них это срывалось, потому что они становились узкими, и в конце концов, дух сектантства побеждал, а дух сектантства бесплоден. Возрождать монашеские ордена? — это делают, но в современных условиях это решение уже устаревшее, оно не может охватить все.

И поэтому в современной Церкви, начиная с конца XIX века, начались попытки возврата к Церкви как к общине верующих. Для этого пытались создавать различные православные братства, которые проходили под весьма разными девизами, включая даже общество трезвости. Они были связаны совместной молитвой, общей для всего сообщества, особым трудом для конкретной цели. Особенно прекрасны были общества, которые посвящали себя заботе о больных, о беспризорных и т. д. На Западе они широко распространились, методология была разработана рядом лиц, уже в XX веке. В нашем веке вот такие небольшие приходы старались дух братства оживить прежде всего, совместной молитвой, трапезой, литургией на национальном языке, чтением Священного Писания, которое должно было вернуться в Церковь снова. Писание, взаимопомощь, совместная молитва — так были устроены общества очагов церковного возрождения. Мы не можем создавать никаких орденов, никаких братств — нам это не нужно, у нас есть Церковь. Но мы всегда должны помнить, что полнота Церкви осуществляется в братском единстве — в том же самом, что было: в Вере, в Надежде, в Любви и в Софии. Вера — это ( мне всегда радостно) когда вы вместе причащаетесь, вера это Слово Божие, в которое мы углубляемся. Надежда — всегда смотреть выше и вперед, не замыкаясь в повседневности, ведь мы можем покрыться плесенью, уйти в глубину мелких забот и вообще не жить, не жить, а волочить жизнь. И в Любви — слово, конечно, невероятно затасканное, но другое нам придумывать ни к чему… а вот подумайте: пройдет много лет, разные люди будут в вашей жизни, но те, с кем вас связывало что–то духовное, останутся — это связь особенная, она ничем не может быть заменена, потому что она вечная. Мы всегда ориентируемся на временные вещи, вот как школьники, студенты объединены вместе, все это хорошо — но это временное. И только если что–то такое глубокое связывает их, тогда связь сохраняется. Есть ли здесь какие–то препятствующие факторы? Конечно. Если посмотрите Послания апостолов, вы увидите, что были и у первых христиан соперничество, и ревность, и грехопадения, была даже простейшая жадность, поскольку все приносили еду, но некоторые, принеся много, думали: я принес, а этот ничего не принес и будет есть — и скорей пытались наесться. Смешно, но апостол Павел об этом пишет просто с отчаянием…

Таким образом, у нас в жизни есть определенный эталон, это не значит, что надо его имитировать. Один французский писатель–атеист предположил, что если бы сегодня апостол Павел прошелся по современным городам, то он бы узнал христиан только в баптистских собраниях, все остальное он, вероятно, принял бы за языческие богослужения. Это верно внешне. Безусловно, баптисты имитируют, довольно удачно и успешно, первохристианские общины. Они стремятся выйти из сектантского замкнутого круга, они хотят ассимилировать христианскую культуру России — это очень положительный штрих…

Значит, для того чтобы быть христианином в Церкви, надо не быть сектантом и в то же время не быть человеком, который служит двум господам. Вот — Сцилла и Харибда. Сцилла — сектантство, православное или баптистское, когда мы говорим: все это светское, все это нам не нужно, все это нам чужое и т. д. А Харибда — это мимикрия полная, когда они матерятся и ты материшься, они озорничают и ты тоже, как бы из солидарности, конечно, но это плохая солидарность.

Значит, христианин должен быть другом язычника, но христианином, должен сказать: я за тобой пойду всюду, но вот здесь, извини, я должен остановиться… Не обязательно в такой именно форме, но по существу это так.

И еще одно: так было задумано изначально. Ибо первые слова о человеке, которые Бог говорит: нехорошо ему быть одному; и когда Он создает ветхозаветную Церковь, то призывает Авраама, и тут же говорит, что из него произведет целый народ; речь, конечно, идет о народе Божием, о народе, не об отдельных избранниках Божиих, которые ходят среди толпы, а о народе, народе не в этническом смысле слова, а в смысле особенном, духовном. Потому что кроме этнических народов есть народ Божий, который охватывает десятки всяких этносов. В сущности говоря, народ Божий может быть даже тогда, когда он насчитывает единицы ; когда существует один приход, он уже есть Церковь, в нем есть все: в нем есть Христос, Священное Писание и Таинства, которые и есть присутствие Христа. Если рассматривать не административно, не регионально, не организационно, не инстанционно, а реально. И так говорили и Отцы Церкви: каждая поместная Церковь, т. е. каждое место, где совершается Литургия, это уже есть Церковь во всей своей полноте вот такая, как она есть. Как вам это пояснить? Если взять какой–то организм, то часть его, которая содержит весь набор хромосом и т. д., то эта часть уже своего рода организм в миниатюре, она содержит всю модель целиком…

Вот вкратце о том, как выглядели первохристиане, что делали люди, когда Церковь стала государственной, и как первохристианские модели стали возвращаться и в Россию и на Запад.

НАДЛЕЖИТЬ БЫТЬ РАЗНОМЫСЛИЮ