Еще одна особенность православной молодости в том, что (насколько я помню по себе и по общению с очень многими правослаными молодыми людьми), спасение не есть та цель, которую она ставит перед собой. Это в старости, действительно, главная проблема — смерть, ты все чаще всматриваешься туда, за порог… Ну, это я уже опять про себя… А молодой человек совсем по другим мотивам обретает веру. Он не боится Бога, он радуется Богу. Он не боится Божьего суда. Я помню, в молодые годы для меня очень радостными были строки армянского поэта Григора Нарекаци:

Мне ведомо, что близок Страшный суд, И на суде я буду уличен во многом, Но Божий суд — не есть ли встреча с Богом, Где будет суд? Я поспешу туда.

Я пред Тобой, о, Господи, склонюсь, И, отрешась от жизни быстротечной, Не к Вечности ль Твоей я приобщусь, Хоть эта Вечность будет мукой вечной?

Очень по-разному переживается вера в старости и в молодом возрасте. Поэтому человек, который откладывает свое обращение до старости, сам себя обкрадывает. И даже не в смысле спасения, о котором этот человек не имеет ни малейшего представления, а в смысле именно радости здесь, на земле. Мне кажется, это радость — иметь смысл своей жизни, смысл, который придает значимость каждой минуте твоей, каждой встрече, каждой слезе и каждой твоей улыбке. И вот эта радость бескорыстной молодой веры — это то, что в старости если и дастся, только очень и очень большим трудом, а молодому сердцу это дается совершенно бесплатно.

Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.

Так что это очень важно — разнообразие ликов Православия. Чтобы оно было. Пусть в больших, крупных городах будут храмы с необычным «выражением лица».

В былые годы церковный народ, «белые платочки» спасли Православие. Низкий поклон им за это. Но нельзя все время укреплять только одну стену. Нельзя все работы исполнять одним и тем же инструментом. Нельзя сегодняшние проблемы решать с помощью позавчерашних рецептов. Поэтому нельзя сводить разговор об отношениях народа и богословия только к бесконечному повторению формулы «народ — хранитель Православия». Церковная мысль должна отличаться от демографической констатации или этнографического описания. Она должна противостоять язычествующему фольклору.

Может быть, некоторые тезисы я здесь прочертил слишком резко. Но это меня не страшит: я не единственный писатель в нашей Церкви. В оркестре есть музыкант, который создает звуки реже всех остальных; да они, пожалуй, и менее мелодичны, чем все остальные. Он только то и делает, что время от времени бьет в медные тарелки. Если бы он был один — слушать его было бы невозможно. Но, поскольку он в многоголосом оркестре, то к звучанию скрипок или духовых инструментов он добавляет новый привкус. Вот и свои книги я воспринимаю как «вкусовую добавку». Жить этой «добавкой» нельзя. Считать ее за полноту жизни или истины — тоже не следует. Но уж больно заметен народопоклоннический, антииерархический и антибогословский крен в нашей церковной публицистике. Чтобы его выправить — я и налег на противоположный борт…

Один я тут не справлюсь. Но если Церковь хочет быть не гробовщиком, провожающим Россию в ее последний путь, а ее спасителем, то ей надо поменять свое отношение к молодежной миссии. Для этой перемены в самой церковной среде, и прежде всего, у иерархов должна появиться постоянная ориентацию на молодежно-миссионерскую тему. Вот если бы наши церковные лидеры держали в голове не только строительные и административные успехи, но просыпались бы с мыслью: «Что бы сегодня сделать для того, чтобы детей-то наших не потерять? Кто будет завтра заполнять наши храмы, которые мы прекрасно отстроим?». Эта озабоченность должна стать е-ж-е-д-н-е-в-н-о-й. С ней надо ложиться спать и просыпаться.

Хотел бы я услышать архиерейский разнос священнику-западенцу (то есть такому, у которого с точки зрения благочестия и хозяйства на приходе все идеально) за то, что тот ничего не делает для того, чтобы молодые люди хотя бы не проходили мимо его храма… Нет, не надо призывать к охоте за молодёжью. Но в этом разносе могли бы быть такие упреки — «Вот какие в твоей церковной лавке есть книги для молодёжи? У тебя все для бабулек — все про старцев и стариц. Добре, пусть будут. Но где в твоём храме книги для молодёжи? Вот пришёл студент, говорит: «Я хочу узнать историю Церкви». Как он сможет это сделать? Ему задали, например, о Крещении Руси писать сочинение, делать доклад на семинаре. Куда он пойдёт? Естественно в храм, в церковную лавку. Спросит: «А что у вас есть о Крещении Руси?» И что у тебя об этом есть? У тебя есть книги научно-исторические, апологетические, миссионерские? Беседы митрополита Антония Сурожского, книги Льюиса и прочее?».

Обращение нашей миссии к молодежи требует от самой Церкви определенной смиренно-покаянной оценки своей действительности.

Во-первых, мы должны признать не-универсальность своего благочестия. То, что по сердцу нам, не всегда по сердцу другим людям. И это не потому, что они хуже. А потому, что мы создали свою довольно закрытую «субкультуру».

Во-вторых, рок-проповедь потому связана со смирением и покаянием, что она осознается как экстремальная помощь тем нашим детям, которых не смогли привести к Церкви или удержать в ней традиционные наставления.

«Каждый христианин ответственен воспитать своих детей так, чтобы потом они о православии узнавали не из Вашего, отец Андрей, рассказа на рок-концерте. Это мы Вас кличем «спасайте», когда дочка в секте или сынок кроме рока ничего больше знать не хочет. Родитель и приходской батюшка должны заменять отца Андрея в миссионерской работе! А вот если уж доходит дело до проповеди на рок-концерте — не обессудьте. Но ведь и тяжело больных надо лечить! Ревнивые хулители миссионерского служения отца Андрея — а вы всё сделали, чтобы ваше окружение получило представление о православии, о праведной жизни, о спасении?! Священник на рокконцерте — это НАШ позор! Это МЫ его отрываем от службы и от богословской литературы! Его вынужденный приход на концерт — укор нам, нерадивым»[407].