(Luke 23:39-43).

Supplementing the narrative of the first two Evangelists, St. Luke tells about the repentance and conversion to the Lord of one of the two thieves. While one of them, apparently even more embittered by the tortures and looking for an object to which to direct his anger, began, following the example of the enemies of the Lord, to blaspheme Him, imitating them, the other thief, evidently not so depraved, who retained a sense of religiosity, began to admonish his comrade. "Do you not fear God, when you yourself are condemned to the same thing? And we are justly condemned, because we have received what is worthy according to our works; but He has done nothing wrong." Evidently he heard the weeping and torments of the women of Jerusalem as they accompanied the Lord to Golgotha; perhaps he was impressed by the inscription made on the cross of the Lord, he pondered over the words of the enemies of the Lord: "He saved some," but perhaps the most important sermon about Christ for him was Christ's prayer for His enemies, the crucifiers.

In any case, his conscience spoke strongly, and he was not afraid to speak openly in defense of the Lord amid blasphemy and ridicule. Moreover, there was such a decisive change in his soul that he, vividly expressing his faith in the crucified Lord as in the Messiah, turned to Him with the words of repentance: "Remember me, O Lord, when you come into Your Kingdom!" He does not ask for glory and blessedness, but prays for the least, like the Canaanite woman who wanted to receive at least a grain of the Lord's table. The words of the wise thief have since become an example of true deep repentance for us, and have even come into our liturgical use. This amazing confession clearly testified to the strength of faith of the repentant thief. He recognizes the suffering, the tormented, the dying as the King who will come into His Kingdom, the Lord Who will establish this Kingdom. This is a confession that was beyond the power of even the Lord's closest disciples, who could not contain the thought of the suffering Messiah. Undoubtedly, there is also a special action of God's grace, which illumined the thief, so that he would be an example and instruction to all clans and peoples. This confession of his deserved the highest reward imaginable. "Today shalt thou be with Me in paradise," the Lord said to him, that is, today he will enter paradise, which will be reopened to people through the redemptive death of Christ.

The Mother of God at the Cross

(John 19:25-27).

Only the Evangelist John, as a witness and even a participant in the event, tells how the Lord Jesus Christ from the cross entrusted him to the care and care of the Most-Pure Mother of God. When the evil enemies had sated their malice and began to move away from the cross little by little, the Most Holy Mother of God, her sister Mary of Cleopas, Mary Magdalene, who had been standing a little farther away, approached the cross, "and the disciple standing there, whom Jesus loved," as St. John the Theologian usually calls himself in his Gospel. With Christ's departure from this world, His Most-Pure Mother was left alone, and there was no one left to care for Her, and therefore with the words: "Woman! Behold thy son" and to the disciple: "Behold thy Mother!" "And from that time this disciple took Her to himself" – from that time the Most-Pure Mother until Her very death, as Church tradition also testifies, lived with St. John, who cared for Her like a loving son. This is especially important and significant in the following respect. Protestants and sectarians, who do not miss an opportunity to blaspheme the Most-Pure Mother of God, deny that She was and remains a Virgin, and say that after Jesus She had other children born naturally from Joseph, and that these were the "brothers of the Lord" mentioned in the Gospel. But the question arises: if the Most Holy Theotokos had children of her own, who, undoubtedly, could and should have taken care of Her as their Mother, then why would it have entrusted Her to a stranger, St. John the Theologian? It must be assumed that both the Most Holy Virgin Mary and St. John the Theologian remained at the cross until the very end, for St. John indicates in his Gospel that he himself was a witness to the Lord's death and all that followed (John 19:35).

The Death of Christ

(Matt. 27:45-56; Mark 15:33-41; Luke 23:44-49; John 19:28-37).

According to the testimony of the first three Evangelists, the Lord's death on the cross was preceded by darkness that covered the earth: "At the sixth hour darkness fell over all the earth, and lasted until the ninth hour," that is, according to our time, from noon to three o'clock in the afternoon. Luke adds that "the sun is darkened." It could not have been an ordinary solar eclipse, since there is always a full moon on the Jewish Passover on Nisan 14, and a solar eclipse occurs only at a new moon, but not at a full moon. This was a miraculous sign, which testified to an amazing and extraordinary event — the death of the beloved Son of God. This extraordinary eclipse of the sun, in the course of which the stars were even visible, is testified to by the Roman astronomer Phlegon. The Greek historian Phalos also testifies to the same extraordinary solar eclipse. St. Dionysius the Areopagite, then still a pagan, recalls him in his letters to Apollophanes. But it is remarkable, as St. Chrysostom and Bl. Theophylact that this darkness "was over the whole earth," and not only in any part, as happens in an ordinary eclipse of the sun. Apparently, this darkness followed the mockery and mockery of the crucified Lord; it also stopped these mockery, evoking the mood among the people about which St. Luke relates: "And all the people who came down to this spectacle, seeing what was happening, returned, beating their breasts" (Luke 23:48).

«В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Или, Или! Ламма савахфани?» Эти слова св. Марк передает как «Элои», вместо «Или». Этот вопль, конечно, не был воплем отчаяния, но только выражением глубочайшей скорби души Богочеловека. Для того, чтобы искупительная жертва совершилась, необходимо было, чтобы Богочеловек испил до самого дна всю чашу человеческих страданий. Для этого потребовалось, чтобы распятый Иисус не чувствовал радости Своего единения с Богом Отцом. Весь гнев Божий, который, в силу Божественной правды, должен был излиться на грешное человечество, теперь как бы сосредоточился на одном Христе, и Бог как бы оставил Его. Среди самых тяжких, какие только можно представить, мучений телесных и душевных, это оставление было наиболее мучительным, почему и исторгло из уст Иисуса это болезненное восклицание.

По-еврейски «Илия» произносилось «Елиагу». Поэтому вопль Господа послужил новым поводом к насмешкам над Ним: «Вот, Илию зовет». Язвительность насмешки этой состояла в том, что перед пришествием Мессии иудеи ожидали прихода Илии. Насмехаясь над Господом, они как бы хотели сказать: вот Он и теперь еще, распятый и поруганный, всё еще мечтает, что Он — Мессия, и зовет Илию Себе на помощь. Первые два Евангелиста говорят, что тотчас же один из воинов побежал, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал ему пить. Очевидно, это было кислое вино, которое было обыкновенным питанием римских воинов, особенно в жаркую погоду. Губку, впитывавшую в себя жидкость, воин наложил на трость, по св. Иоанну, «иссоп»,  то есть ствол растения, носящего это имя, так как висевшие на кресте находились довольно высоко от земли, и им нельзя было просто поднести пития. Распятие производило невероятно сильную, мучительную жажду в страдальцах, и св. Иоанн сообщает, что Господь произнес, очевидно, перед этим: «Жажду»(19:28-30), добавляя при этом: «Да сбудется Писание». Псалмопевец в 68 Пс. 22 ст., изображая страдания Мессии, действительно предрек это: «И в жажде моей напоили меня уксусом». Вкусив уксус, по свидетельству св. Иоанна, Господь возгласил: «Совершилось!» то есть: совершилось дело, предопределенное в Совете Божием, — совершилось искупление человеческого рода и примирение его с Богом через смерть Мессии (Иоан. 19:30).

По словам св. Луки, вслед за тем Господь воскликнул: «Отче! В руки Твои предаю дух Мой» (Лук. 23:46), «и, преклонив главу, предал дух» (Иоан. 19:30). Все три первых Евангелиста свидетельствуют, что в этот момент смерти Иисуса «завеса в храме разорвалась надвое, сверху до низу», то есть сама собой разодралась на две части та завеса, которая отделяла Святилище в храме от Святого Святых. Так как это было время принесения вечерней жертвы — около 3 часов пополудни по нашему времени, — то, очевидно, очередной священник был свидетелем этого чудесного саморазрывания завесы.

Это символизировало собой прекращение Ветхого Завета и открытие Нового Завета, который отверзал людям вход в закрытое дотоле Царство Небесное. «Земля потряслась» — произошло сильное землетрясение, как знак гнева Божия на тех, кто предал смерти Сына Его Возлюбленного. От этого землетрясения «камни распались», то есть скалы расселись, и открылись делавшиеся в них погребальные пещеры. В знамение победы Господа над смертью — «многие тела усопших святых воскресли» — воскресли погребенные в этих пещерах тела умерших, которые на третий день, по воскресении Господа, явились в Иерусалиме знавшим их людям.

Все три Евангелиста свидетельствуют, что эти чудесные знамения, сопровождавшие смерть Господа, произвели столь сильное, потрясающее действие на римского сотника, что он произнес, по первым двум Евангелистам: «Воистину Он был Сын Божий!» а по св. Луке: «Истинно Человек Этот был праведник!» Предание говорит, что этот сотник, по имени Лонгин, стал христианином и позже мучеником за Христа (память его 16 окт.).