А теперь давайте совершим прыжок из XI века в XIII век; мы обнаружим, что общая картина Августиновской традиции почти не претерпела изменений, а вот личности, представленные здесь, уже будут совсем иными. На месте остается все то же Христианское Откровение, и все так же обнаруживаются мыслители, которые стремятся понять его. Ибо что такое мудрость, как не рациональное понимание веры? Но опять-таки, что такое есть понимание? Для такого мыслителя, как Роджер Бэкон, который создавал свои трактаты во второй половине XIII века, не было сомнения в том, что Логика является необходимым инструментом для каждого, кто желает получить знания. Однако в то же самое время Бэкон придерживался мнения, что его современники переоценивали ее значение. Его собственный вклад в эпистемологию Средних Веков заключался в усилении акцента на двух рациональных методах, которыми практически не пользовались в университетах XIII века: этими методами были математическое доказательство и экспериментальное исследование. Именно в них и заключалось главное открытие Бэкона, и достаточно открыть любую из его поздних работ, чтобы обнаружить либо прямое указание на важность этих методов, либо описание способов их применения. Математика, говорит Бэкон, превосходит все другие науки, по крайней мере, в том, что «в математике мы можем прийти к полной истине без ошибок, обладая уверенностью в правильности по всем пунктам и не имея каких-либо сомнений... А в других науках, если исключена помощь математики, имеется столь много сомнений, столь много различных мнений, исходящих от человека, что этим наукам нет возможности развернуться... ибо в этих науках, которые происходят из природы, нет способов извлечения цифр и подсчетов, с помощью которых должна доказываться истинность всего. И тем самым, только математика может дать уверенность без сомнения»2. Если мыслитель с таким мыслительным уклоном оказывается при этом не только Христианином, священником, Серым Монахом (Братом), но еще и членом «группы Августина», мы можем быть уверены, что этот мыслитель не преминет использовать математику как способ достижения наивысшей из своих интеллектуальных целей: понимания, хотя бы в какой-то степени, Христианского Откровения. Отсюда, трактат Opus Majus Роджера Бэкона наполнен его забавными попытками передать и выразить, с помощью цифр и геометрических фигур, таинства благодати и предопределения; отношение между единством Бога и Троицей Божественных Ипостасей; по необходимости малое количество праведных в отношении к количеству грешников, а также многие другие религиозные учения разной степени важности. Но в глазах Роджера Бэкона экспериментальная наука все же значительно более важна, чем математика, ибо верно то, что математические доказательства обязывающи, но они могут убедить нас лишь в том, что перед нами истина, но не доказать ее. Эксперименты же позволяют нам увидеть ее, именно по этой, причине даже математика вынуждена иногда обращаться к экспериментальным доказательствам. Почему, в таком случае, не добавить внутренний эксперимент к внешнему? Именно таким путем мистицизм станет экспериментальным знанием Бого-откровенной истины или точнее, вообще всей истины, ибо ясно, что тот, кто открыл себя к духовному, сможет «разобраться - и других научить - не только в том, что касается духовного, но и в том, что касается всех человеческих наук». Для Бэкона все знание есть не более, чем частный случай вселенского Откровения.

Бэкону не суждено было стать последним из известных нам представителей «группы Августина». Раймунд Луллий, умерший в 1315 году, также открыл новый путь доказательства истины, который он описал в своем большом трактате Ars Magna («Большое искусство»), т. е. «Искусство обоснования истины». Соединяя вместе различные символы, вписанные в концентрические окружности, Луллий надеялся установить происхождение всего наличного человеческого знания чуть ли не механическим путем. Существенным недостатком этой сложной механики было то, что его ученики так и не смогли прийти к согласию по поводу того, как же ее правильно использовать. Но сам Луллий делал это весьма успешно, применяя разработанные принципы в одном из своих трактатов «Книга доказательств» (demonstrations - демонстраций), в которой мы находим его «демонстрации» (пояснения - доказательства) самых сокровенных таинств, включая Воплощение и Троицу. Его способ постижения Бого-откровенной истины заключался в извлечении из его же символической логики необходимых и неопровержимых аргументов в пользу этой истины. Однако остается истинным и то, что единственным знанием, в котором нуждается человек для своего спасения, является вера, но, как говорит Понимание в сочинении Луллия «Диалог между Верой и Пониманием»: «Тем, кто в состоянии понять, следует пытаться понять». Это могло бы служить прекрасным девизом для всех последователей Августиновской и Ансельмовой традиции.

Даже самый ретивый писатель должен где-то поставить точку; давайте распрощаемся здесь с этими средневековыми теологами, но при этом подчеркнем серьезные трудности, возникающие в результате такого понимания Христианской Мудрости. Эти трудности проистекают не из какого-то внутреннего противоречия, которое можно обнаружить в самом этом подходе, а из условий, требующихся для его применения. Сочетание религиозной святости и философского гения всегда остается открытой возможностью, и всякий раз, когда такая возможность реализуется, Христианская Мудрость оказывается рядом. Для таких мыслителей, как Св. Ансельм и Бл. Августин, религиозная вера существует как данность, она объективно определена Откровением в своем содержании, как реальность, целиком независимая от их личных пристрастий. Согласно поразительному высказыванию Мальбранша, религиозные догматы являются «экспериментами», проводимыми такими мыслителями в сфере философии. Точно так же, как ученые принимают наблюдаемые факты в качестве той сути, которую им нужно познать, так и религиозные гении принимают сведения об Откровении как наличные факты, которые им нужно осознать. Однако сочетание таких, столь глубоко различающихся между собой, способностей хоть и возможно, но возможность эта реализуется очень редко. Чаще случается так, что вместо использования науки и философии для постижения рационального смысла Откровения второразрядные мыслители используют Откровение как замену рационального знания, нанося при этом серьезный урон как Откровению, так и Разуму. В итоге такие ошибки всегда ведут к тому, что, во-первых, делают по-настоящему естественное знание невозможным, а во-вторых, заменяют более или менее рациональное согласие с выводами псевдодоказательств верой в слово Божье. Если неверующие сталкиваются с такой мудростью Христиан, которая тщательно разработана Христианами и которая может быть направлена исключительно на благо Христиан, они оказываются в весьма затруднительном положении. Они не верят, следовательно, им нечего понимать. Единственным выходом из такой ситуации для них оказывается противопоставить теологии чисто философскую мудрость, основанную исключительно на принципах естественного разума и независимо от религиозного Откровения. Следующая глава и займется теми, кто в Средние Века поддерживал такой идеал философской мудрости.

Глава II. Примат разума

Истоки современного рационализма обычно ищут в той интеллектуальной революции, которая произошла в Италии, когда люди, подобные Галилею, стали совершать свои первые научные открытия. И я очень далек от того, чтобы заявить, что в этом утверждении нет ничего истинного. По крайней мере, некоторые аспекты современного рационализма не были бы такими, каковыми они являются - а среди этих аспектов есть и весьма существенные - без научного Ренессанса XVI века. Тем не менее, нельзя игнорировать и тот факт, что существовал и другой рационализм, значительно более ранний, чем Ренессансный, и не имевший какого бы то ни было отношения к научным открытиям. То был чисто философский рационализм, родившийся в Испании, в голове арабского философа, как сознательная реакция на теологию арабских богословов. Автором этого философского рационализма был Ибн Рушд, который более известен по его латинизированному имени как Аверроэс. Он завещал (ум. в 1198 г.) своим последователям идеал чисто рациональной философии, который оказал влияние на развитие даже Христианской философии.

Причины широкого распространения того направления мысли, которое мы теперь называем аверроизмом, останутся непроясненными, если мы не вспомним, что, начиная с IX века, многие теологические диалектики работали над установлением некоего примирения между философским знанием и Исламской верой. Эти мыслители оказались в той же ситуации, что и Отцы Церкви и первые схоластические теологи. С одной стороны, в их распоряжении имелись переводы сочинений Аристотеля, а также компиляция, известная как «Теология Аристотеля» (хотя она представляла собою собрание текстов, в основном позаимствованных не из Аристотеля, а из «Эннеад» Плотина). С другой стороны, они располагали своей собственной богодухновенной книгой - Кораном, и перед ними стояла проблема: если веришь в то же, во что верил Мухаммед, можно ли философствовать так, как это делал Аристотель?

Величайшему из предшественников Аверроэса, Ибн Сине (Авиценне), удалось разрешить эту сложную задачу, выстроив философию, венцом которой явилась естественная теология; это распахивало двери перед сверхъестественным светом Откровения.

Что в действительности думал Авиценна о рациональной ценности религиозных убеждений, не совсем ясно. Если он был не очень высокого о них мнения,- и есть серьезные основания так считать,- он, по крайней мере, был достаточно умен, чтобы никогда не впутываться в сложные теологические проблемы. Несмотря на это, мыслитель, который был и остается даже на сегодняшний день величайшим теологом Ислама-Газали, быстро обнаружил серьезные расхождения между подлинными учениями Корана и выводами Авиценны. Суммировав главные тезисы Авиценны, он опроверг их в своей работе «Опровержение философов» и попытался доказать с помощью рациональных доказательств основоположения мусульманского вероучения.

Аверроэс не был бы Аверроэсом, если бы он не принял вызов Г (Газали: он написал полемическое «Опровержение опровержения», направленное против «Опровержения философов». Согласно Аверроэсу, абсолютную истину следовало искать не в каком-либо откровении, а в сочинениях Аристотеля, которые он никогда не уставал комментировать и аннотировать. Когда Аристотель высказывался по какому-либо поводу, то через него говорил сам разум, и ничего более к высказанному уже нельзя было бы добавить. Что же делать в тех случаях,- и весьма многочисленных,- когда выводы Аристотеля, как кажется, противоречат религиозным убеждениям данного общества? Аверроэс, преследуемый ярой ненавистью мусульманских богословов, не мог проигнорировать этот вопрос, и он занялся им в своем трактате «Согласие религии и философии»; эта работа явилась вехой в истории западной цивилизации.

Уже одно название этого трактата безошибочно указывает на-то, что Аверроэс никоим образом не хотел задеть чувства теологов. Можно и даже нужно сказать, что Аверроэс действительно надеялся убедить теологов в том, что определенное согласие между религиозной верой и философским разумом не является невозможным. Он, несомненно, держался того мнения, что не должно возникать никаких конфликтов между такой верой, которая знает свое место, и такой философией, которая достаточно мудра, чтобы осознавать особую функцию религии. Проблема в том, как узнать, каково же это место и какова эта функция?

Аверроэс открывает дискуссию по этой проблеме замечанием, что Откровение не только не осуждает философские рассуждения, но безусловно предписывает обращение к ним; религиозный закон императивно предписывает человеку изучать природу вещей с тем, чтобы он мог воспарить мыслию к познанию Создателя всего. Но разве не именно этим занимается философия? А если это так, то разве само Откровение не делает философствование нашим долгом? Далее, ни от кого нельзя потребовать создавать философию из ничего. Метафизика очень древняя наука, которая разрабатывалась в течение многих столетий, особенно греками. Следовательно, Откровение не может предписывать изучение философии без того, чтобы предписать в то же самое время изучение греческой философии. И это еще не все. Закон Божий совершенно ясно делает обязательным наблюдение и толкование природы с помощью разума, благодаря чему мы можем сделать заключение о существовании Бога через его творение. Но любое заключение есть результат определенного способа размышления, и никому не дано использовать его соответствующим образом без предварительного знания различных видов диалектической аргументации и того, каким образом необходимые выводы разума отличаются от чисто диалектических. Иначе говоря, человек никак не может рассуждать без того, чтобы сперва узнать, что же такое есть рассуждение и что не есть рассуждение, то есть без того, чтобы сначала освоить логику. Поэтому давайте спокойно придем к заключению, что в полном соответствии с буквой Бого-откровенного Закона философ является, единственным человеком, который выполняет свои религиозны обязанности и в то же время строго соблюдает предписания Откровения.

Вот здесь, однако, возникает весьма затруднительный вопрос если истинно то, что Божественный Закон предписывает нам искать Бога с помощью рациональных методов философии, зачем тогда сверхъестественное Откровение? Для того, чтобы разрешить эту проблему, Аверроэс обратился к аристотелианскому положению различающему три основных класса аргументов: риторические диалектические и необходимые. Аверроэс предложил разделит: всех людей на три класса: тех, кого можно убедить только с по мощью умных речей; тех, кто более открыт для диалектических рассуждений; и тех, кого ничто не может удовлетворить, кроме необходимых доказательств математиков и метафизиков. Первый класс представлен полностью простыми людьми, и он намного обширнее по числу людей, к нему относящихся, чем все остальные классы. Те, кто принадлежит к этому классу, руководствуются воображением, а не разумом, и лишь красноречивые ораторы, и никто более, знающие, как возбуждать их чувства соответствующим .доводами, могут в чем-то убедить этих людей. Все хорошие проповедники знают, как это делается. Нельзя цивилизовать племя бедуинов, обучая их метафизике. Если хотите, чтобы они не убивали, не грабили и не пили вина, единственное, что можно сделать,- это воззвать к их воображению. Можно сказать им, например, что существует иной мир, где «хорошие» будут наслаждаться вечными телесными радостями, а «плохие» будут подвергаться вечным телесным наказаниям. И уж не столь важно, правда все это или нет. А важно вот что: правда ли то, что все люди должны владеть своими чувствами? Мы знаем, что это так, и это наше знание подкреплено очень вескими философскими обоснованиями. И если это действительно так, то всех следует убеждать поступать именно таким образом, однако ни одного человека нельзя убедить с помощью доводов, которые ему не понятны; и вот именно тут и проявляется в полной мере необходимость религии: религия и Откровение суть не более чем философские истины, приемлемые для тех, чье воображение сильнее, чем их разум.

Иначе обстоят дела со вторым классом людей, а именно с теми, кто наделен диалектическим складом ума. Говоря по существу, они верят в то же, во что верят и рядовые верующие, но верят иначе. Для того, чтобы убедить таких людей в чем-либо, недостаточно взывать к их воображению и возбуждать их чувства; их нельзя привести к уверованию во что-либо, если то, во что их просят поверить, не сделать приемлемым для уверования в свете естественного разума. Во-первых, такие люди хотят быть уверенными в том, что ничего из того, чему учит Откровение, не вступает в противоречие с проверенным научным знанием. Во-вторых, они хотят, чтобы им дали достаточные основания того, почему им следует верить именно в это, а не в то. К счастью, нет ничего легче, чем найти обоснования тому, во что мы уже верим. Именно такова надлежащая функция теологии и теологов: не доказывать истину Откровения,- ибо вера уже не была бы верой, если бы ее можно было доказать рациональным путем,- а находить диалектические оправдания, с помощью которых Откровение покажется, по крайней мере, столь же возможным или даже еще более возможным, чем era отсутствие. И не существует в мире причины, по которой этого нельзя было бы сделать. Собственно говоря, теология имеет свою особую функцию, которую она стремится выполнять, ибо если бы людям данного класса было запрещено придавать своим верованиям более или менее философский вид, они вскоре перестали бы верить, и, не будучи в состоянии постичь истинные доказательства, они бы остались как без веры, так и без философии. Иначе говоря, такие люди лишились бы принципов, которыми они могли бы руководствоваться в своей жизни. И все же истинные философы не могут занять такую позицию. Ничто, кроме необходимых рациональных доказательств, не утолит их жажду знаний. Те, кто обладает таким складом ума,- а таковых исключительно мало,- составляют третий и наивысший класс человеческих умов; однако,, обладая такой, своего рода аристократической привилегией, таким людям следует неустанно искать зерно истины, которая скрывается под оболочкой непритязательной веры или прячется под изысканными одеждами диалектических умозрений теологов. Например, неверно то, что мир сотворен из ничего неким сверхтворцом, каким обычно представляет Бога вера большинства. Философы никогда не признают такого представления. И все же они действительно полагают, что мир сотворен от первопричины, как в смысле своего существования, так и в смысле своей доступности для понимания (интеллигибельности). Не соответствует истине и то, что первопричина создала мир во времени; ни один из аргументов, с помощью которого теологи стремились доказать, что мир имеет начало во времени, не имеет никакой ценности, и ни один истинный философ не примет такой аргумент; и все же философы знают через необходимое доказательство, что первопричина вечно приводит мир в движение и необходимо порождает то, что наполняет его благодаря своему бесконечному плодородию. Следовательно, можно сказать, что эти три разных подхода к одной и той же истине в итоге совпадают. То, что толпа считает истинным через веру, и то, что теологи выражают в терминах диалектической вероятности,- все это не что иное, как сама философская истина, приспособленная для более низких классов умов. Для людей воображения вера- единственно возможный подход к рациональной истине; для чисто диалектического ума теология - лучшая замена метафизике, но сама философия есть абсолютная истина в том виде, в каком она была установлена доказательствами чистого разума.