Христианство, зародившись в древнееврейской культурной среде, уже в первый век своего существования вышло за ее пределы. Естественно, что разница литературнохудожественных традиций не могла не повлиять на развитие христианской публицистики.

Для ветхозаветных текстов характерны черты, в целом присущие древневосточной литературной традиции. В первую очередь, это особое обращение с фактическим материалом. Современные итальянские католические исследователи Э. Гальбиати и А. Пьяпца выделяют такие приемы, как драматизация, синтетическое изложение (слияние нескольких исторических эпизодов в один), схематизация фактов и др.[24] Очевидно, что авторы Ветхого Завета подчиняли художественные и фактические компоненты собственным, внелитературным целям (как и в публицистике). Из стилистических средств следует отметить богатый образный язык, использование традиционных для древнего языка аллегорий («А ты подними плач о князьях Израиля и скажи: что за львица мать твоя? расположилась среди львов, между молодыми львами растила лъвенков своих. И вскормила одного из лъвенков своих; он сделался молодым львом и научился ловить добычу, ел людей. И услышали о нем народы; он пойман был в яму их, и в цепях отвели его в землю Египетскую...» (Иез. 19, 1–4)), загадок («И в седьмой день до захождения солнечного сказали ему граждане: что слаще меда, и что сильнее льва! Он сказал им: если бы вы не орали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки» (Суд. 14, 18)) и притч («И послал Господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный...» (2 Цар. 12, 1)).

Примечательны отличия в понимании философских категорий. В Притчах четкая оппозиция «мудрость – безумие», имеет совершенно иное значение, чем в западной античной традиции. Мудрость для автора Притчей – это исполнение Божиих заповедей, безумие – любой грех: «Господь дает мудрость; из уст Его – знание и разум» (Притч. 2, 6). Аналогичное понимание безумия и мудрости встретится позднее в Новом Завете у апостола Павла и станет традиционным для христианства.

Особенностью древневосточной литературной традиции была и осознанная авторская анонимность. Известно, что исторический царь Соломон не является автором Притчей Соломоновых, так же как царь Давид – автором Псалмов Давида. Но подобное несоответствие отнюдь не считается умышленной фальсификацией, как бы это было в западной (эллинистической) культуре. По мнению С.С. Аверинцева, этот феномен является проявлением значения авторитета в восточной традиции (в противовес значению авторства в западной)[25]. Реальный автор не самоидентифицируется, не делает акцент на своей индивидуальности. Ему нужно, чтобы его услышали, поэтому он «отдает», посвящает свой труд авторитетному имени. Подобное отношение к тексту, характерное для эпохи дорефлективного традиционализма (термин С.С. Аверинцева[26]), проникло и в позднейшие христианские тексты. Самым ярким примером литературного подчинения авторитету можно считать труды византийского богослова V–VI вв. ПсевдоДионисия Ареопагита[27].

Восточные авторы даже не стремились к созданию собственного авторского стиля. Этот факт хорошо иллюстрирует ситуация с книгой пророка Исайи: историческому Исайе (Йешайху бен Амоц) принадлежат лишь первые 39 глав книги. Два более поздних добавления (так называемые Дейтероисайя и Тритоисайя) с удивительной точностью подражают оригинальному автору как в содержании, так и в стиле изложения[28]. Такое отношение к собственному тексту свидетельствует о малозначимости для автора творческой компоненты, о подчинении текста внелитературным прагматическим факторам (религиозным, социальным и т.п.).

Еще одной важной особенностью дорефлективного традиционализма является широкое распространение устной традиции передачи информации от учителя к ученику. Это обстоятельство накладывает определенный отпечаток на тексты, так как слушатель должен был запомнить передаваемую ему информацию как можно точнее. «Живое слово... играет более важную роль, чем письменные свидетельства. И даже после письменного закрепления устное предание остается той обычной формой, в которой та или иная информация продолжает существовать... Мудрец не тот человек, кто много прочел, но тот, кто много слышал и многое помнит. Учитель "открывает слух" своего ученика»[29]. Такое «открывание слуха» требовало соответствующих языковых средств. В греческом (и, соответственно, русском) переводе Ветхого Завета многие из них безвозвратно утрачены (стихотворный размер и рифма древнееврейских оригиналов), но некоторые сохранились и в последующих переводах. Это касается тропов, образов и таких распространенных в древности фигур как гомеотелевты (повторяющиеся глагольные синтаксические конструкции): «Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью, сокрушил камнями зубы мои, покрыл меня пеплом» (Пл. 3, 15, 16). Следует отметить, что гомеотелевтам придавалось большое значение и в древнегреческой риторике, но по ее правилам сказуемое должно стоять в конце конструкции (т.е. «Он меня горечью пресытил, полынью меня напоил...»)[30]. В итоге можно предположить, что образностилистические ресурсы Ветхого Завета также в известной степени подчинены прагматическим требованиям.

Прагматикой определяется и высокая концентрация содержательного наполнения и пренебрежение формальной стороной текстов Ветхого Завета. «Для экзегета литературный жанр представляет интерес только как средство передачи мысли агиографа»,[31] – замечают итальянские исследователи Э. Гальбиати и А. Пьяпца. «Поэтика Библии – это поэтика притчи...; природа и вещи должны упоминаться лишь по ходу действия и по связи со смыслом действия, никогда не становясь объектом самоценного описания... люди же предстают не как объекты художнического наблюдения, но как субъекты выбора и действия» , – утверждает С.С. Аверинцев.[32] Незначительность формальной стороны для восточных авторов наглядно показывает Ветхий Завет. К примеру, часто отсутствует четкая схема «начало–основная часть–заключение», обязательная для античной литературы. Так, книга пророка Иезекииля сразу начинается словами: «И было в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса, и я видел видения Божий» (Иез. 1,1), а заканчивается: «А имя городу с того дня будет: "Господь там"» (Иез. 48, 35). Первые пять книг Ветхого Завета не имели современных названий (Бытие, Исход, Левит и т.д.), а назывались по первому слову текста (например, Бытие – «Берешит», т.е. «в начале» ).