Центральным понятием в этической системе христианства становится любовь. И это не привычное для античного философа слово «эрос», сила движущая человека к самосовершенствованию, а «агапэ»– любовь жертвенная, снисходящая и бескорыстная, высшим проявлением которой стала смерть Богочеловека за всех людей.

Нагорная проповедь открыла для античного мира еще одну, доселе неизвестную ему добродетель – смирение. Древнегреческий герой мог (и даже по законам жанра – должен) умереть, но умереть гордым, одиноким, непобежденным, с красивой фразой на устах. Христианство ставит другой идеал – терпение и самоуничижение ради более высоких целей.

Евангелия стоят уже более близко к западной литературной традиции (рефлективному традиционализму); особенно это касается Евангелия Луки. Оно по форме относится к эпистолярному жанру, сюжет развивается плавно, рассказ стремится к хронологичности. Автор ведет родословную Христа от Адама, подчеркивая значимость его учения не только для иудеев; в тексте присутствуют положительные образы язычников (например, добрый самарянин). А.Ч. Козаржевский причисляет Евангелие Луки к «античному жанру мемуаров»[34].

Язык посланий апостола Павла, как уже говорилось выше, демонстрирует заметный отпечаток античной традиции, связанный, очевидно, с изучением западной литературы в школе Гамалиила. По форме это древний эпистолярный жанр. Каждое из посланий имеет обязательное приветствие и заключение: например, начало второго послания к Тимофею: «Павел, волею Божиею Апостол Иисуса Христа, по обетованию жизни во Христе Иисусе, Тимофею, возлюбленному сыну: благодать, милость от Бога Отца и Христа Иисуса, Господа нашего» (2 Тим. 1, 1, 2), и окончание: «Господь Иисус Христос со духом твоим. Благодать с вами. Аминь» (2 Тим. 4, 22). Подобные формулировки воспримут поздние христианские проповедники.

У Павла встречаются цитаты из древнегреческих авторов (Эпименид, Эврипид), что уже в IV в. отмечает церковный историк Сократ Схоластик[35].

Но язык посланий продолжает и евангельскую традицию. Тексты отличаются богатой образностью, метафоричностью: «Если начаток свят, то и целое; и если корень свят, то и ветви. Если же некоторые из ветвей отломились, а ты, дикая маслина, привился на место их и стал общником корня и сока маслины, то не превозносись перед ветвями. Если же превозносишься, то вспомни, что не ты корень держишь, а корень тебя» (Рим. 11, 16–18). Однако притчи уже не встречаются, так как их использование, очевидно, не было характерно для интеллектуальной элиты того времени.

Послания апостола Павла характеризуются парадоксальностью и насыщенностью риторическими вопросами, размышлениями, диатрибами: «А если кто смеет хвалиться чемлибо, то (скажу по неразумию) смею и я. Они Евреи? и я. Израильтяне? и я. Семя Авраамово? и я. Христовы служители? (в безумии говорю:) я больше. Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти» (2 Кор. 11, 21–23). Появляются правильные, классические для древнегреческой риторики, гомеотелевты: «Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем» (2 Кор. 4, 8, 9). Такие формы высказываний более характерны для западной традиции, чем для восточной. Поэтому представляется возможным определить творчество апостола Павла как первый момент сближения двух культур, двух литературных школ в процессе генезиса христианской публицистики.