— Бог всех людей. Значит, у него немалая сила. На чем же она у него зиждется?

— На любви.

— На любви?.. Гм, почему бы и нет. Ладно, я не вмешиваюсь, верь, как тебе угодно. Только ответь, почему ты носишь его имя на своей бирке?

— Потому что я ему принадлежу, — ответил Саак, и снова чуть дрогнул у него голос.

— Вот как? Ему? Каким же образом? Разве ты не принадлежишь государству, как означено этим тавром? Разве ты не государственный раб?

Саак ничего не ответил. Стоял и смотрел в пол.

Наконец римлянин сказал, впрочем, вовсе без злобы:

— Но ты должен ответить. Нам надобно выяснить, понимаешь ли. Итак, принадлежишь ли ты государству? Скажи.

— Я принадлежу Господу Богу моему, — ответил Саак, не поднимая глаз.

Прокуратор стоял и смотрел на него. Потом взял его за подбородок и заглянул в обожженное лицо, побывавшее у плавилен. Он ничего не сказал и, увидев то, что хотел, отпустил подбородок Саака.

Потом он подошел к Варавве и, поворачивая теперь уже его бирку, спросил:

— А ты? Тоже веришь в этого любящего Бога?

Варавва ничего не ответил.

— Ну? Веришь ты или нет?

Варавва покачал головой.

— Нет? Так зачем же тогда ты носишь на бирке его имя?

И опять промолчал Варавва.

— Твой он бог или нет? Не это ли означает надпись?

— У меня нет Бога, — наконец ответил Варавва так тихо, что его почти не было слышно. Но и римлянин, и Саак расслышали этот ответ.

И после этих немыслимых слов Саак взглянул на него с таким отчаянием, болью и недоумением, что взгляд этот в самое нутро впился Варавве, пронизал его насквозь, хоть сам Варавва и не смотрел тогда на Саака.

Удивился и римлянин.

— Не понимаю, — сказал он. — К чему же тогда «Иисус Христос» у тебя на бирке?

— Потому что мне хочется верить, — отвечал Варавва, не поднимая глаз.

Римлянин посмотрел на него, на опустошенное лицо, шрам под глазом, грубый, жесткий рот, все еще хранивший прежнюю силу. Лицо было лишено выражения, и вряд ли бы обнаружилось оно на нем, если взять его вот так же за подбородок. Впрочем, с этим рабом ему бы такое и в голову не пришло. Почему? Он и сам не знал.

Он опять повернулся к Сааку:

— Понимаешь ли ты толком, что ты сейчас наговорил? Ведь ты восстаешь против Кесаря? Понимаешь ты или нет, что он тоже бог, что ты ему принадлежишь, его тавро носишь на своей бирке? А ты объявляешь, будто принадлежишь другому, неведомому богу, да еще вырезал его имя на своей пластине, чтоб показать, что ты — его, а не кесарев. Что, разве не так?

— Да, — ответил Саак неверным голосом, но он у него уже меньше дрожал.

— И ты на этом стоишь?