Стих 16. Егда же поститеся, не будите якоже лицемери сетующе: помрачают бо лица своя, яко да явятся человеком постящеся… Постясь, не заботьтесь о печальной наружности, подобно тем, которые стараются быть бледными для людской похвалы. Притворною бледностью они закрывают естественный вид.

Стих 16. Аминь глаголю вам, яко восприемлют мзду свою. Об этом у нас сказано выше.

Стих 17. Ты же постяся помажи главу твою и лице твое умый. Подобно тому, как тогда, когда сказал: аще око твое десное соблажняет тя, изми е, и аще десная твоя рука соблажняет тя, усецы ю, говорил не об искажении тела, как мы и пояснили при этих словах, — так и здесь повелевает не просто только помазаться и умыться, потому что и Сам Он не делал этого, когда постился сорок дней. Но этим Он внушает нечто другое, именно: скрывать печальный от поста вид, являясь веселым и довольным. Так как у древних было знаком радости помазать голову маслом и водой умыть лицо, то Он убеждает выражать свое довольство во время поста знаком радости, чтобы и от людей скрыться, и облегчить тяжесть поста радостью, уничтожающею скорбь. И другим образом: утучняй ум в голове своей елеем милостыни, а лицо свое умой водою слез. Отсюда и в иных местах часто внушает посредством одного другое, научая нас не всегда обращать внимание в заповедях на то только, что прежде всего представляется, но исследовать и смысл их.

Стих 18. Яко да не явишися человеком постяся, но Отцу твоему, Иже в тайне: и Отец, видяй в тайне, воздаст тебе яве. Выставлять напоказ людям тяжесть поста есть дело славолюбия. О последующем сказано выше.

Стих 19 — 20. Не скрывайте себе сокровищ на земли, идеже червь и тля тлит, и идеже татие подкапывают и крадут: скрывайте же себе сокровище на небеси, идеже ни червь, ни тля тлит, и идеже татие не подкапывают, ни крадут. Червь и тля обозначают зародившуюся в душе мысль, которая поедает тайно все душевные блага; а подкапывающие воры — это приходящие извне похвалы, которые подкапывают легкомысленные планы и крадут скрытые сокровища добродетели. Изгнав болезнь тщеславия, благовременно поставляет закон о нестяжательности, так как ничто так не производит любви к богатству, как тщеславие. Отсюда люди выдумали и толпы рабов, и множество евнухов, и отягченных золотом лошадей, и серебрянные столы, и всякий другой блеск не по необходимости, а напоказ. Так как нелегко могли запечатлеться совместные наставления о презрении богатства, то весьма мудро Он разделил на части речь об этом. И прежде всего сказал: блажени милостивии (Мф. 5, 7); потом: буди увещаваяся с соперником твоим (Мф. 5, 25); далее: и хотящему судитися с тобою и ризу твою взяти, отпусти ему и срачицу (Мф. 5. 40); наконец приводит то, что больше всего этого. В тех случаях упомянул о сострадании к нищим, о сопернике, о желающем судиться с тобою, а в этом, не поставив ничего такого, узаконил презрение богатства само по себе, показывая, что не столько ради них, сколько само по себе Он заповедал это, чтобы ты даже в том случае, когда никто из них не заедает тебя, презирал богатство и разделял его нищим. А чтобы легче убедить в этом, показывает вред от собирания сокровищ на земле и пользу от собирания их на небе. Червь — моль означает червя, зарождающегося, по большей части, в одеждах. Тля (βρωσις) означает гниение, ржавчину и всякую такую порчу. Что же? И золото червь уничтожит? Если не червь, то воры. Как? Неужели все сокровища похищаются? Если не все, то весьма многие; неизвестно, какие останутся непохищенными. Но те, которые раздаются нищим, каким образом сохранятся? На небе. Как? Так, что там сохраняются награды и воздаяния, оказанные им: будучи собраны и сложены, они охраняются там безопасно. Затем приводит и другое соображение, убеждая им еще более.

Стих 21. Идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше. Сердцем здесь назвал ум. Он говорит: если даже ничего из того не бывает, однако вообще, где ваше сокровище, там будет и ум ваш. Но не малый вред для души в том, что ум пленен здесь, связан многоразличною заботою об охранении сокровища, порабощен такой тирании и не смеет перейти к другой мысли.

Стих 22 — 23. Светилник телу есть око. Аще убо будет око твое просто, все тело твое светло будет: аще ли око твое лукаво будет, все тело твое темно будет… Светильник, т. е. осветитель. Сказав о недостойном рабстве ума, который есть глаз души, желает показать еще яснее, что такое рабство ума есть пагуба для души. Для примера берет глаз телесный и предоставляет заключать от этого к тому. Здесь нужно заметить, что простым Он называет здоровый глаз, а лукавым — больной. Итак, говорит: если глаз твой будет здоров, то все тело твое будет светло, заимствуя свет от собственного светильника; а если глаз твой будет болен, то все тело твое будет во мраке, не освещаясь им. Так и ум, глаз души, когда служит заботе о зарытом сокровище, болен, и болезнь есть эта именно забота; вследствие этого и душа потемнена.

Стих 23. Аще убо свет, иже в тебе, тма есть, то тма кольми? Если свет, который находится в тебе, т. е. ум, дарованный для просвещения и руководительства души, есть тьма, т. е. потемнел, то сколь велика для помрачения души будет тьма, происходящая от страстей, когда помрачен свет, который восходил для нее.

Стих 24. Никтоже может двема господинома работати: либо единого возлюбит, а другаго возненавидит: или единаго держится, о друзем же нерадити начнет… Приводит еще и другое соображение, более устрашающее, чтобы сильнее еще отклонить нас от любостяжания, показывая, что оно изгоняет нас от рабства Богу и приводит в рабство богатству. Сначала говорит о двух господах просто, без имени, чтобы заставить слушателей согласиться в истине сказанного. Затем и по имени называет тех, о которых была речь. Говорит о двух господах, представляющих противоположные требования. Держится, т. е. повинуется.

Стих 24. Не можете Богу работати и мамоне. Вот открыл и имена двух упомянутых господ. Мамоною у евреев называется богатство, которое Он назвал господином по причине слабости тех, над которыми оно господствует. Что же? Разве Авраам не был богат? Или Иов и другие (праведники)? Да, они были богаты, но не раболепствовали богатству, а были господами его и раздавали его неимущим. Не можете Богу работати и мамоне, потому что Бог повелевает не только воздерживаться от чужого, но и свое дарить, мамона же наоборот: не только своего не давать, но не воздерживаться и от чужого. Бог повелевает обуздывать чрево, а мамона — уступать ему; Бог повелевает быть целомудренным, а мамона — блудодействовать и т. п.

Стих 25. Сего ради глаголю вам: не пецытеся душею вашею, что ясте, или что пиете: ни телом вашим, во что облечетеся. Отклонив собирание сокровищ на земле и убедив лишнее раздавать нищим, научает далее не заботиться и о существенной необходимости. Не пецытеся душею вашею, т. е. для души вашей, что ясте, или что пиете. Хотя душа не ест и не пьет, но люди пьют и едят ради души, потому что она не может обитать в теле, которое не кушает и не пьет, до тех пор, пока оно станет нетленным… Это и другим способом может быть истолковано. Так как люди иногда беспокоятся в душе, именно: когда заботятся об одном только уме, а иногда — в теле, именно когда делают усилия к приобретению желаемого, — то Господь, удерживая их от той и от другой заботы, сказал: не пецытеся ни душою вашею, ни телом о пище, питии и одежде.

Стих 25. Не душа ли болши есть пищи, и тело одежди. Сказал это, показывая, что Давший нам большее, даст и меньшее. Болши, т. е. дороже.

Стих 26. Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их… Чтобы кто-либо не сказал: каким же образом мы можем жить, не заботясь о нуждах своих, — разрешает это возражение примером птиц, которых питает Бог, между тем как они ни о чем не заботятся. Мог Он привести в пример и людей и сказать, что Илия и Иоанн, и подобные им ни о чем таком не заботились. Но этого Он не сделал, а предпочел уничтожить указанное возражение примером птиц, сославшись на то, что могло более пристыдить и устранить все отговорки. И древнее Писание, желая сильнее побудить людей, посылает их к пчеле, к муравью и другим животным. Итак, птицы, оставаясь в том состоянии, в котором были от начала, имеют в изобилии пищу, свойственную их природе, а человек, отвернувшийся от Бога, лишен ее. Но чего лишило отчуждение от Бога, то опять возвращает обращение к Нему. Поэтому Он повелел заботиться не о пище, а о возвращении к Богу.

Стих 26. Не вы ли паче лучши их есте. Вы не гораздо ли лучше птиц? И если Бог питает худших, то тем более — лучших. Сотворивший тело, нуждающееся в пище, доставит, конечно, и пищу для него. Итак, ужели не должно сеять? Он не сказал: не сейте, но не пецытеся. Совершенным свойственно не сеять, но трудиться только над пищею непогибающею, т. е. над добродетелями, как (это делали) апостолы и подражатели их жизни, — и просить от Бога пищи. Хлеб наш насущный, говорит, даждь нам днесь (Мф. 6, И); не совершенным же еще свойственно сеять, но не заботиться о том, как произрастет семя, и (не) предаваться совершенно такого рода заботам, чтобы по причине их оставить в пренебрежении душу. Поэтому Он ни заповедал, ни запретил сеять, но предоставил это воле каждого. И если сказал о птицах, что они не сеют, то сказал это не для того, чтобы запретить сеять, но хотел только показать, что Бог питает их. И что за польза будет тебе, если ты удручишь себя такими заботами? Хотя бы ты прилагал их в тысячу раз больше, не дашь, однако, ни дождя, ни солнца, ни дуновения ветров, от чего семя приносит плод. Это дает один только Бог. Так точно и относительно питья, одежды и т. п. И как может кто-либо жить, не заботясь об этом! Как? Так, как жили упомянутые святые. Собственной слабости мы не должны считать невозможностью заповеди. Бог не повелел ничего невозможного, потому что Он знает меру человеческой силы не только как Творец ее, но и как Воспринявший ее на Себя. Но им эта заповедь была легка, как отрешенным от мира и от всякого обычного телесного образа жизни; но нам она кажется невозможною, потому что мы не отрешены от него. Птиц Бог питает, вложив в них инстинкт, где собирать пищу.