2.   Черты сходства и различия обеих притч?

В обеих притчах верующий находит сокровище, не явное для окружающего мира; в обеих притчах отмечается радость нашедшего и жертва всем имуществом, которое он отдает (в радости же) ради приобретения найденного сокровища. Однако эта общая схема включает ряд различий. Ибо сокровище-клад, найденный <в> поле, скрыто от глаз людей. Никто даже не знает о его существании кроме нашедшего, и сама находка может мыслиться как неожиданность (хотя нашедший мог и искать клад). Жемчужина же наоборот — продается, следовательно явна для всех, и покупающий ее в строгом смысле не нашел ее, не открыл впервые ее существания, но только выделил ее из среды всех остальных жемчужин, определил ее ценность. В соответствии с этим характер нахождения сокровища в обоих случаях можно мыслить различно: в первом случае оно подается неожиданно, как благодать; во втором же случае купец «ищет» жемчужину и находит ее в результате затраченных усилий, которые, впрочем, отнюдь не гарантируют приобретения ее. Таким образом, здесь идет речь о двух родах людей: ищущих сокровенного стяжания благодати в сердце своем и стремящихся религиозно осмыслить и направить свое внешнее делание. С этим вполне согласуется то различие в путях спасения, которое указуют и заповеди блаженства, говорящие, с одной стороны, об алчущих и жаждущих правды, миротворцах, изгоняемых, поносимых и злословимых за правду, а с другой — о нищих духом, плачущих, кротких и чистых сердцем (Мф. 5: 3-12; Лк. 6:20-22)[71]. Но оба пути — сокровенного делания и внешнего служения — не противоположны, но вполне совместимы, на что и указует рядоположение и явное смысловое тождество обеих притч. Различны и способы приобретения сокровища; ибо покупающий жемчужину приобретает сокровище непосредственно. Покупающий же поле, в котором скрыт клад, обращает свое внимание на средство его приобретения. Таким образом, в притче о жемчужине речь идет о непосредственном осуществлении данной цели (Царствия Божия), — средства здесь как бы сами собой разумеются. В притче же о кладе говорится о пути, об известном подвиге, необходимом для достижения цели, о таком построении земной жизни, которое бы сделало возможным приобретение высшей ценности (ибо сначала надо купить поле, а потом выкапывать скрытый в нем клад). Некоторые хотели видеть в притче о поле подразумеваемый подвиг монашеских обетов; такое толкование является привнесением частных моментов. Оно не исключается, как возможность и более частного истолкования общей мысли притчи, притом не единственная.

3. Какое значение имеет потаенностъ сокровища и сокрытие его от хозяина поля?

Тайна религиозной жизни происходит в сердце человека — сокровенно от всех, а иногда непонятно и для него самого. Поэтому естественно, что сокровище Царства Божия, возникающего и прорастающего в душе, изображено в притчах как сокровенное от мира. Но в притче о кладе кроме того сказано, что нашедший его утаил его от хозяина и купил поле в качестве обыкновенного, а не содержащего в себе скрытой драгоценности. Однако, умышленного обмана здесь нет: ибо найденный родник веры (источник живой воды, скрытый под землею), является внутренней тайной для самого нашедшего, которой он не хочет и не может никому поведать; ибо есть такие духовные состояния, которые составляют тайну души, которых нельзя выразить, потому что каждая попытка их высказывания будет их поруганием и осквернением. А кроме того это обстоятельство утаения сокровища в поле является в притче несущественным: оно только характеризует психическое состояние нашедшего сокровище, говорит об естественных побуждениях его души, а отнюдь не имеет значения морального примера.

Следующий за всеми этими притчами в Евангелии вопрос, поставленный Иисусом Христом ученикам (Мф. 13: 51)[72], дал повод возбудить вопрос о притчах вообще и об их логической природе. Являются ли они простыми сравнениями, аллегориями, метафорами или иносказаниями? На первый взгляд может показаться, что притчи являются простыми сравнениями, аллегориями, основанными на некоторых общих чертах сходства в содержании притчи и изображаемого ею жизненного явления. В таком случае притчи были бы некоторым fa?on de parler, обязанным своим происхождением нашей способности выделять общее и мыслить его отдельно и независимо от тех или иных его конкретных проявлений, сравнивать и сопоставлять. Они бы основывались исключительно на особенностях человеческой фантазии и не имели бы большего значения, нежели басни Лафонтена, Крылова и других, с каковыми они иногда и сопоставляются рационалистами. Но в этом понимании они превращались бы в нечто произвольное, случайное и не связанное с действительностью. Подобный номиналистический взгляд, конечно, неприемлем. Притчи Господни касаются некоторого реального подобия духовных вещей и образов мира. Символически они указывают на те реальные связи, которые действительно проявляются в вещах и через вещи. Ибо Господь, Творец мира, сотворил его мерою и ладом, которые и проявляются во всем, — начиная с высших форм жизни, и кончая низшими. Своими законами и ритмами все высшее как бы вписано в низшее, в нем совершается и его определяет. Так, Платон говорил о гармонии миров звездных, которая отражается в законах гармонического сочетания звуков, а оно в свою очередь является отражением, отзвуком каких-то внутренних ритмов, однотипных вариаций неких волнообразных духовных свершений. С этой точки зрения содержание притчи относится к ее смыслу как прообраз или символ к своему первообразу. Прообраз же есть не одно уподобление или внешнее сходство; то что про-образуется в нем, уже предсуществует, но только в ослабленной степени, в предварении. В этом смысле вся священная история Ветхого Завета состоит из прообразов Нового. В Ветхом Завете прообразом Богоматери была Скиния, посколько она реально имела в себе присутствие Славы Божией, имела Святая Святых, где явился Господь человекам. Прообразом Христа были Давид и Соломон, поскольку в их индивидуальных судьбах и чертах появился некий ветхозаветный лик Христов, сила Христа. Подобно и в притчах - прорастающее зерно есть реальный образ Царствия Божия, т<о> е<сть> то, что происходит в жизни и росте Царствия Божия — происходит и в зерне — тот же процесс, та же живая сущность, только в бесконечно ослабленной степени; подобно тому как отражение солнца в воде есть не фантазия, не мираж, но само же солнце, хотя и отраженное, ослабленное; однако оно и отражается лишь потому и до тех пор, пока оно светит на небе. Таким образом притчи являются образами Царствия Божия, вписанными в природе и в человеческой жизни. Ибо все связано единым ритмом и мерой все осуществляет единый смысл — мысль и замысел Творца и <в> своем творении. Поэтому можно сказать, что в притчах своих Господь не сочинял притчи, а только показывал приточный смысл совершающегося в природном и человеческом мире, который весь есть единая притча о Царствии Божием. Этому соответствуют и слова Мф. 13: 34-35: «все сие говорил Иисус притчами, и без притчи не говорил им, да сбудется реченное чрез пророка, который говорит: "отверзу в притчах уста Мои; изреку сокровенное от создания мира"» (Пс. 77: 2)[73]. Ср. Пс. 48: 5: «приклоню ухо мое к притче; на гуслях открою загадку мою».

Цикл притчей 13 гл. Мф. заключен краткой притчей: «поэтому всякий книжник, наученный Царству Небесному, подобен хозяину, который выносит из сокровищницы своей новое и старое[74]».

Как понимать ее? На что падает логическое ударение?

(Точный перевод с греческого допускает разночтение: «книжник, наученный Царству Божию» и «книжник, наученный Царствием Божием»; последняя редакция более правильная, но различие это существенного значения не имеет. Книжник означает здесь познавшего тайну Царствия Божия. Под сокровищницей его надо понимать его духовное Богатство, т<о> е<сть> душу, из которой он выносит, осуществляет, выявляет то, что в ней скрыто. Что же именно? «Старое и новое», отвечает притча, делая логическое ударение на соединении этих двух понятий. Точнее говоря, ударение падает на союз «и», который в качестве обозначения слияния, синтеза, единства — вообще имеет огромное мистическое, метафизическое и философское значение). Таким образом, Царствие Божие осуществляется в соединении старого и нового. Что же это значит? Чем являются старое и новое, взятые в отдельности? Под старым надо понимать все данное историей — закон, традицию, быт. Теоретиками старого были фарисеи, слепо державшиеся за букву древнего закона отцов. Под новым надо понимать творчество новых невиданных форм жизни, и сторонниками нового, оторванного от действительности, являются всяческие революционеры, как иудейские мессианисты того времени, так и всевозможные утописты наших дней. Поэтому притча, научающая соединять старое с новым, требует, 1) чтобы творчество как то сопрягалось с верностью преданию, чтобы новое (Откровение) воспринимало старое, претворяя и осуществляя его в новых формах; 2) осуждает исключительные пути только старого и только нового.

В чем бы выразились эти ложные пути исключительно старого или нового, осуждаемые притчей?

Если бы христианство встало или на фарисейскую точку зрения буквального выполнения старых законов или вообще неподвижности, то оно могло бы остановиться на любой точке своего развития, не принимая задач и требований, выдвигаемых историей. Такой точки зрения держатся, например, некоторые протестантские секты, хотящие возвратить современную Церковь к состоянию, соответствующему первохристианству. Уклон и опасность чрезмерного охранительства существует всегда в истории церквей. Если держаться принципа творчества нового, не закрепляющего связи со старым, то этим вообще разрушаемся церковное единство и открывается дверь самым необузданным и недопустимым реформам. Примерами тому изобилует и наша действительность. Но Евангелие решительно отвергает обе эти односторонности, требуя органически творческого соединения в одном того, что есть положительного как в старом, так и в новом. И каждой исторической эпохе Христос говорит об этом соединении старого и нового, как единственно возможном пути к Царствию Божию.

Кто разумеется под хозяином-книжником?

Это можно толковать распространительно. Ибо поскольку Царствие Божие есть осуществление предвечного плана — постольку под хозяином можно понимать и Творца, сопрягающего старое с новым в божественном Промысле. Но поскольку Царство Божие есть зерно религиозной жизни, прорастающее в каждой индивидуальной душе, постольку хозяином является каждый человек (в известной степени воплощающий в себе образ и подобие предвечного Хозяина) — которому это соединение старого и нового предлежит как задача.

В связи с этим был поставлен вопрос о возможности вообще допустить новое в религиозном смысле. Ибо поскольку религия вводит нас в божественную жизнь, постольку в ней нет старого и нового, но все — вечное. По этому поводу необходимо заметить, что Св. Писание, всегда подчеркивающее свою внутреннюю связь и единство (не нарушить закон пришел Господь, но исполнить, и ни одной йоты из закона не будет отменено), полно пафосом новой жизни и нового чувства. Ср. 2 Кор. 5: 17 («Кто во Христе, новая тварь: древнее прошло, теперь все новое»). Последнее объясняется тем, что все религиозное есть в известном смысле и новое и не новое. Ибо оно поскольку рассматривается как явление духа, — оно есть вечное и в этом смысл развития не имеет. Но поскольку оно рассматривается с точки зрения преходящей человеческой жизни — оно есть нечто новое, небывшее (в качестве состояния), ибо жизнь есть непрестанное творчество.

Тема: Рассмотреть вопрос об отношении старого и нового в религиозном развитии на основании Слова Божия (подбором и истолкованием соответствующих текстов), а также на основании соображений от разума и исторической действительности.