2) Какое значение имеют количественные определения греха? Кто больший грешник?

На этот вопрос каждый, кто вдумается в свою духовную жизнь, должен ответить: «я». На это указывает притча о мытаре и фарисее (об этом же говорит и молитва перед Причастием: «от них же первый есмь аз»[81]). Однако это субъективное чувство виновности может не совпадать с объективной мерой вины, которая может быть вменяема и оцениваема только Богом. Поэтому указание на количественное определение греха звучит призывом «возлюбить много» — дабы быть достойным, дабы вместить и приять прощение грехов — в меру своей любви, своего духовного совершенства. Так это повествование дополняет и объясняет притчу о царе и должнике, связывая воедино любовь Бога и любовь к Богу, прощение грехов человеку и человеком.

Прощения, вменения, справедливости и милости касается далее притча о неправедном управителе: Лк. 16: 1—16[82].

Притча эта в высшей степени трудна для истолкования и понимания; смысл ее, не смотря на все усилия проникнуть в него, остается таинственным и загадочным. Некоторые наведения однако вполне возможны и уместны. Первым долгом относительно сюжета притчи необходимо устранить неуместный пуризм, недопускающий в притчах неморальные поступки и сравнения. В этом отношении надобно помнить, что отношения высшего порядка могут отражаться на отношениях низшего порядка, и что поэтому то, что представляется мало моральным, может заключать в себе высокий нравственный смысл. По содержанию своему притча о неправильном управителе касается двух самостоятельных тем: неправедности богатства и прощения грехов.

1)  В каком смысле богатство названо неправильным? Каково правильное употребление неправильного богатства?

class="postLine">Всякое богатство дается человеку незаслуженно. Всякое обладание им неправедно; ибо сам по себе человек ничего не может ни создать, ни сделать. Несмотря на это и неправильное богатство может служить добру. Надо только понимать его не как собственность, назначение которой — наслаждение собственника, а как обязанность, как средство выполнять свой долг в формах хозяйствования. (Таково понимание хозяйства в учении о «капитанах промышленности» Карлейля, таков же и пафос капитализма во время его возникновения[83]). Таким образом доброе дело возможно при всяких возможностях. Это первое указание притчи.

2)  Какое значение имеет прощение должников управителем?

Управитель прощает должников из богатства господина; прощает их так, как мог бы простить только господин. Он отдает им то богатство, которое собственно принадлежит не ему. Но имеем ли мы право прощать наших должников? Перед нами ли они согрешили или перед Богом? И прощая их, отпуская им их вину, не делаем ли мы то же самое, что неправедный управитель, простивший должникам их долг господину? Этим мы как бы присваиваем себе божественную функцию суждения и прощения, но в данном случае эта узурпация оправдана, прощение грехов входит в божественный замысел, ибо «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде».

3)   Что означают эти слова?

Здесь возможны только домыслы. Слова Спасителя как будто указуют на различие между миром ангельским и человеческим. Действие силы прощения как-будто распространяется только на людей. Может быть, причина этому лежит в том, что дьявол исказил свою природу и уже ни в коем случае не может принять любви и благодати Божией. Грех ангелов, повидимому, является грехом окончательным, тогда как человеческий грех имеет только относительную силу. Он может быть прощен и изглажен именно потому, что человек еще способен любить Бога и людей. И эта любовь его к людям дает ему силу прощать грехи других. Правда, этим человеческим прощением они не изглаживаются. Грешник остается грешником. Но, прощая его, мы даем ему то, чего он раньше не имел — нашу любовь — и этим мы уподобляемся Богу в акте прощения и любви.

4)  Как примирить с милосердием Божиим божественную справедливость?

О Боге нельзя говорить, что он справедлив в человеческом смысле. Милосердие Божие превосходит справедливость и снимает ее. И сообразно с этим и притчи являются не моральными увещаниями, а откровением глубочайших тайн Царствия Божия, непонятных в своей сущности и представляющихся нашему разуму антиномиями. Подобной антиномией является и синтез милости и справедливости. Ибо акт прощения есть то же, что Страшный Суд, разделение людей на правых и левых. Дар любви — прощение, спасение, так представляется Страшный Суд праведнику, способному воспринять их. И невыносимой мукой должны они быть грешнику, отвращающемуся и ненавидящему Бога. Подобие Страшного Суда мы имеем в таинстве Причащения, где вкушение Тела и Крови Христовой может быть во спасение и может быть в осуждение (ср. слова молитвы[84]). В этом смысле мы имеем здесь аналогию действию огня, очищающего одних, сжигающего других, просвещающего праведников и попаляющего грешников.

5)  Можно ли рассчитывать на прощение и позволять себе грех, имея в виду божественное милосердие?

В эту ошибку легко впасть, если не видеть своей греховности в полной мере, не ощущать себя действительно великим грешником. Рассуждением подобного гордеца будет следующее: «Я еще недостаточно нагрешил; мне мало что можно простить». Подобная точка зрения является, конечно, грубым искажением как идеологии, так и факта. С одной стороны, ложной является подобная телеология: любить, прощать нужно не для чего-либо, не для достижения какой-либо цели, а исключительно потому, что это благо: то же относится и ко греху: прощение изглаживает его, но, конечно, лучше, если его совсем нет. А с другой стороны более внимательное отношение к собственной духовной жизни обнаруживает такую глубину греховности, что самая мысль о том, что нечего прощать, оказывается невозможной. И даже святые сознавали и признавали себя грешниками не по смирению только, а потому, что они действительно несвободны от греха. Конечно, на белоснежной ризе св. Серафима заметно каждое пятнышко — его духовный облик исключительно чувствителен ко греху — но все же и он не считал и не мог считать себя не нуждающимся в прощении. Таким образом, на прощение ни в коем случае нельзя рассчитывать; но на него можно и должно надеяться, ибо без этой надежды и жизнь была бы немыслима.