Управитель прощает должников из богатства господина; прощает их так, как мог бы простить только господин. Он отдает им то богатство, которое собственно принадлежит не ему. Но имеем ли мы право прощать наших должников? Перед нами ли они согрешили или перед Богом? И прощая их, отпуская им их вину, не делаем ли мы то же самое, что неправедный управитель, простивший должникам их долг господину? Этим мы как бы присваиваем себе божественную функцию суждения и прощения, но в данном случае эта узурпация оправдана, прощение грехов входит в божественный замысел, ибо «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде».

3)   Что означают эти слова?

Здесь возможны только домыслы. Слова Спасителя как будто указуют на различие между миром ангельским и человеческим. Действие силы прощения как-будто распространяется только на людей. Может быть, причина этому лежит в том, что дьявол исказил свою природу и уже ни в коем случае не может принять любви и благодати Божией. Грех ангелов, повидимому, является грехом окончательным, тогда как человеческий грех имеет только относительную силу. Он может быть прощен и изглажен именно потому, что человек еще способен любить Бога и людей. И эта любовь его к людям дает ему силу прощать грехи других. Правда, этим человеческим прощением они не изглаживаются. Грешник остается грешником. Но, прощая его, мы даем ему то, чего он раньше не имел — нашу любовь — и этим мы уподобляемся Богу в акте прощения и любви.

4)  Как примирить с милосердием Божиим божественную справедливость?

О Боге нельзя говорить, что он справедлив в человеческом смысле. Милосердие Божие превосходит справедливость и снимает ее. И сообразно с этим и притчи являются не моральными увещаниями, а откровением глубочайших тайн Царствия Божия, непонятных в своей сущности и представляющихся нашему разуму антиномиями. Подобной антиномией является и синтез милости и справедливости. Ибо акт прощения есть то же, что Страшный Суд, разделение людей на правых и левых. Дар любви — прощение, спасение, так представляется Страшный Суд праведнику, способному воспринять их. И невыносимой мукой должны они быть грешнику, отвращающемуся и ненавидящему Бога. Подобие Страшного Суда мы имеем в таинстве Причащения, где вкушение Тела и Крови Христовой может быть во спасение и может быть в осуждение (ср. слова молитвы[84]). В этом смысле мы имеем здесь аналогию действию огня, очищающего одних, сжигающего других, просвещающего праведников и попаляющего грешников.

5)  Можно ли рассчитывать на прощение и позволять себе грех, имея в виду божественное милосердие?

В эту ошибку легко впасть, если не видеть своей греховности в полной мере, не ощущать себя действительно великим грешником. Рассуждением подобного гордеца будет следующее: «Я еще недостаточно нагрешил; мне мало что можно простить». Подобная точка зрения является, конечно, грубым искажением как идеологии, так и факта. С одной стороны, ложной является подобная телеология: любить, прощать нужно не для чего-либо, не для достижения какой-либо цели, а исключительно потому, что это благо: то же относится и ко греху: прощение изглаживает его, но, конечно, лучше, если его совсем нет. А с другой стороны более внимательное отношение к собственной духовной жизни обнаруживает такую глубину греховности, что самая мысль о том, что нечего прощать, оказывается невозможной. И даже святые сознавали и признавали себя грешниками не по смирению только, а потому, что они действительно несвободны от греха. Конечно, на белоснежной ризе св. Серафима заметно каждое пятнышко — его духовный облик исключительно чувствителен ко греху — но все же и он не считал и не мог считать себя не нуждающимся в прощении. Таким образом, на прощение ни в коем случае нельзя рассчитывать; но на него можно и должно надеяться, ибо без этой надежды и жизнь была бы немыслима.

Собрание седьмое

Седьмое собрание было посвящено разбору притч о виноградарях (Мф. 20: 1-16[85]) и о вечере (Мф. 29: 1-14 = Лк. 14: 15-24[86]). Относительно первой притчи были поставлены и разобраны следующие вопросы:

1)  В каком отношении Царствие Божие уподобляется случаю с виноградарями?

Центральным моментом всего повествования является расплата хозяина виноградника с рабочими. Именно способ расплаты и вызывает нарекание со стороны недовольных рабочих и авторитетное разъяснение хозяина. Поэтому Царствие Божие уподобляется здесь способу вознаграждения рабов относительно их заслуг. Все остальное является или необходимыми предпосылками конечного акта, или его непосредственным следствием, или же обстановочными деталями. К числу последних относятся конкретные условия хозяина с работниками (по динарию за день), часы, в которые хозяин встречает их на торжище (3-й, 6-й, 9-й и 11-й час, восточное счисление часов по четвертям, отчасти сохраненное в нашем богослужении) и друг<ое>.

2)  На какие слова падает в притче логическое ударение?

Заключительные слова притчи о том, что последние будут первыми, а первые последними — хотя и выражают ее основную мысль, не являются ее логическим центром. Ибо эти слова употребляются в Евангелии многократно и имеют поэтому различный смысл в разных контекстах. Логическое же ударение падает на те слова, которыми хозяин определяет свой поступок как 1) справедливый («я не обижаю тебя»), 2) как милостивый («или глаз твой завистлив, что я добр»). Эти слова суть центральные, но они же в своей антиномичности ставят экзегезе очень трудную и ответственную проблему.

3)  В чем различие справедливости и благости?