Кипріанъ народу, неуклонно пребывающему въ евангеліи, желаетъ здравія.

Какъ сильно печалюсь я и возмущаюсь въ душе своей въ то время, когда не представляется мне никакого случая писать къ вамъ (потому что не говорить съ вами я считаю потерею для себя): такъ, съ другой стороны, ни что не доставляетъ мне столько удовольствія и не возвращаетъ мне снова благодушія, какъ открывающаяся для этого возможность. Мне кажется, что я нахожусь среди васъ, когда беседую съ вами письменно. Итакъ, хотя вы, какъ я знаю, и сознаете, что это действительно такъ, какъ я говорю, и нисколько не сомневаетесь въ справедливости словъ моихъ; однако, вотъ вамъ и новое доказательство искренности сказаннаго. (Когда не пропускаютъ ни малейшаго случая (къ писанію), то темъ самымъ доказываютъ свою расположеность). Такъ, хотя я уверенъ, что вы столько же строги въ жизни, сколько тверды въ данномъ обете; но потому именно, что находятся льстивые защитники и поблажатели пороковъ, которые отстаиваютъ ихъ и, что еще хуже, изследованіе божественныхъ писаній направляютъ къ защите преступленій, признавая невиннымъ наслажденіе зрелищами, при которыхъ будто имеется въ виду успокоеніе души (ибо до того уже ослабела строгость церковнаго благочинія и до того доходитъ зло отъ совершенной поблажки порокамъ, что думаютъ уже не объ извиненіи пороковъ, но о достоинстве ихъ), потому именно мне заблагоразсудилось въ настоящій разъ, кратко, не наставленіе преподать вамъ, но напомнить о томъ, чему научены вы, чтобы, по причине худой перевязки ранъ, не прорвались заживленныя язвы. Ибо никакая болезнь не уничтожается съ такимъ трудомъ, какъ та, которой возвратъ легокъ, когда она поддерживается сочувствіемъ толпы и смягчается извиненіемъ.

Не стыдятся люди верные, присвояющіе себе право — именоваться христіанами, не стыдятся, говорю, защищать отъ божественныхъ писаній пустые, языческіе, смешанные съ представленіями, суеверные обряды, и усвоять божественную важность идолослуженію! Въ самомъ деле, когда верные христіане учащаютъ на зрелище, совершаемое язычниками въ честь какого либо идола, то не защищаютъ ли они темъ языческое идолослуженіе и не попираютъ ли безчестно истинную и божественную религію? Я стыжусь приводить извиненія ихъ, по этому поводу, и защищенія. «Где, говорятъ они, написано объ этомъ? Где запрещено? Ведь и Илія представляется возницею Израилевымъ и самъ Давидъ скакалъ предъ ковчегомъ. Также читаемъ о гусляхъ, трубахъ, тимпанахъ, свиреляхъ, арфахъ и хорахъ. Да и Апостолъ, ополчая насъ на брань, предлагаетъ противъ духовъ злобы орудія, обыкновенно, употребляемыя борцами; онъ же, когда беретъ примеры отъ ристалищь, между наградами полагаетъ венцы. Почему же человеку верующему, христіанину, нельзя смотреть на то, о чемъ позволительно было писать въ божественныхъ писаніяхъ» ? На это я сказалъ бы, что подобнымъ людямъ гораздо лучше вовсе не знать писанія, чемъ понимать его такимъ образомъ; потому что выраженіе и примеры, которые представлены для поощренія къ евангельской добродетели, обращаются ими къ защите пороковъ, — тогда, какъ они изложены въ писаніи не для того, чтобы пріохотить къ зрелищамъ, но чтобы чрезъ нихъ душа наша воспламенилась большимъ стремленіемъ къ предметамъ полезнымъ, припоминая подобныя стремленія у язычниковъ къ предметамъ безполезнымъ. Итакъ сущность доказательства — возбужденіе къ добродетели, а не позволеніе или свобода въ созерцаніи языческихъ пороковъ, — сущность въ томъ, чтобы въ следствіе этого возбужденія душа более пламенела къ евангельской добродетели, имея въ виду божественныя награды, потому–что изъ–за тяжести трудовъ и болезней можно достигнуть вечныхъ выгодъ. А что Илія представляется возницею Израилевымъ, въ этомъ нетъ никакой опоры для посещенія цирковъ; потому что онъ не ристалъ ни въ какомъ цирке. И что Давидъ плясалъ предъ лицемъ Божіимъ, это нисколько не оправдываетъ верныхъ христіанъ, присутствующихъ въ театре; потому что онъ не употреблялъ при этомъ безстыдныхъ телодвиженій и его пляска не была греческимъ сладострастнымъ танцемъ. Гусли, трубы, свирели и арфы (у Давида) воспевали Бога, а не идола.

Итакъ не предписывается смотреть на непозволенное; а въ непозволенное изменено хитростью діавола святое. Пусть ихъ научитъ стыдъ, если не можетъ научить священное Писаніе. Писаніе при наученіи даетъ подразумевать кое–что более; щадя стыдливость, оно потому особенно и запрещаетъ что–либо, что совсемъ умалчиваетъ о немъ. Если бы истина снизошла наконець до выясненія всего, то она имела бы весьма худое мненіе о верныхъ своихъ. Въ заповедяхъ, для большей пользы необходимо умалчивать о некоторыхъ предметахъ; а то ведь часто увлекаются темъ, что запрещается. Потому–то, когда что излагается въ Писаніи, то умалчивается объ иномъ, и о томъ, о чемъ умолчано, говоритъ, вместо заповедей, и разумъ и строгій взглядъ на дело. Пусть только каждый поразмыслитъ самъ съ собой, пусть поговоритъ съ единовернымъ своимъ; и — онъ никогда не сделаетъ ничего неприличнаго, потому что собственное мненіе будетъ иметь тогда более веса. Что запрещено въ Писаніи? Запрещено смотреть на то, что запрещается делать. Говорю, Писаніе осудило все роды зрелищъ, когда отвергло мать всехъ игрищъ — идолослуженіе, отъ котораго произошли все эти чудовища суеты и легкомыслія. Ибо какое зрелище безъ идола? Какое игрище безъ жертвоприношенія? Какое состязаніе не посвящено кому либо изъ умершихъ? Чтоже делаетъ истинный христіанинъ присутствуя на нихъ? Если онъ убегаетъ идолопоклонства; то зачемъ — будучи святымъ, находитъ удовольствіе въ вещахъ запрещенныхъ? Зачемъ, въ противность Богу, одобряетъ суеверія, которыя любитъ, когда смотритъ на нихъ? Пусть онъ знаетъ, что все это изобретеніе демонское, а не Божіе.

Тотъ безразсудно заклинаетъ въ церкви демоновъ, кто увеселенія ихъ хвалитъ на зрелищахъ; кто, отрекаясь разъ на всегда отъ діавола и загладивъ все въ крещеніи, идетъ отъ Христа на зрелище діавола, тотъ отвергаетъ Христа, какъ отвергалъ діавола. Идолослуженіе, какъ я сказалъ уже, есть мать всехъ игрищъ; чтобы привлечь къ себе христіанъ, оно обольщаетъ ихъ наслажденіями зренія и слуха. Ромулъ первый, когда вознамерился похитить Сабинянокъ, посвятилъ игры Конзу — какъ бы богу совета. За темъ другіе, когда насталъ въ Риме голодъ, для возвращенія туда народа, выдумали публичныя игры, которыя потомъ посвятили Церере, Бахусу и прочимъ идоламъ, а также и умершимъ. Состязанія грековъ въ пеніи, въ игре на музыкальныхъ инструментахъ, въ красноречіи, или въ силе, имеютъ покровителей себе въ различныхъ демонахъ, — и если поискать начала и повода установленія того, что или привлекаетъ взоры или льститъ слуху, то причиной окажется или идолъ, или демонъ, или умершій. Такимъ образомъ хитрецъ–діаволъ, знавши, что идолослуженіе само въ себе можетъ показаться отвратительнымъ, соединилъ его съ зрелищами, чтобы заставить полюбить его ради наслажденія.

Нужно ли продолжать еще более? Или — нужно ли еще описывать те ужасные роды жертвоприношеній, на которыхъ иногда, чрезъ обманъ жреца, и человекъ бываетъ жертвою, — на которыхъ теплая, такъ сказать, кипящая кровь, принятая изъ горла въ чашу и плеснутая идолу, какъ бы жаждущему, въ лице, варварски подносится для питья, — на которыхъ, наконецъ, въ числе удовольствій зрителей предлагается смерть некоторыхъ, чтобы посредствомъ кроваваго зрелища научаться жестокости, какъ будто мало у человека своего собственнаго неистовства, если не учиться тому публично? Для казни человека выкармливается дикій зверь, чтобы онъ какъ можно свирепее неистовствовалъ предъ взорами зрителей: искусникъ учитъ зверя, который, можетъ быть, былъ бы гораздо смирнее, если бы хозяинъ не училъ его свирепствовать. Умолчу о другихъ предметахъ, похваляемыхъ идолослуженіемъ. Но сколько пустоты въ самыхъ состязаніяхъ? Спорить изъ–за цветовъ, препираться въ беге на колесницахъ, домогаться почестей, радоваться, что конь былъ быстръ, сокрушаться — когда былъ очень ленивъ, считатъ лета скотины по временамъ консуловъ, изучать ея возрасты, обозначать поколеніе, припоминать самыхъ дедовъ и прадедовъ, — какое во всемъ этомъ пустое занятіе? или лучше — какъ, скажу, гнусно и безчестно выслушивать перечисляющаго на память все поколеніе лошадиной породы, и безъ ошибки съ великою скоростію пересказывающаго все это! Но спроси его сперва о предкахъ Христовыхъ: онъ ихъ не знаетъ, и знать было бы для него большимъ несчастіемъ. Опять, если я спрошу его, какимъ путемъ онъ пришелъ на зрелище; то признается, что пришелъ чрезъ непотребный домъ, чрезъ обнаженныя тела блудницъ, чрезъ публичное распутство, чрезъ публичное безчестіе, чрезъ низкую похоть, чрезъ всеобщее безславіе. Положимъ, что онъ такъ поступилъ случайно; но онъ виделъ, чего не нужно было делать, и все же обратилъ взоры свои на идольское зрелище въ следствіе похоти: онъ дерзнулъ, если бы это возможно было, принести съ собою въ непотребный домъ все, что было въ немъ святаго; спеша на зрелище по выходе изъ церкви и, по обыкновенію, неся еще съ собою евхаристію, этотъ неверный принесъ въ среду студныхъ телъ блудницъ святое тело Христово, заслуживъ за путь, чрезъ который прошелъ, горшее осужденіе, чемъ за наслажденіе зрелищемъ.

Но когда я коснусь безстыдныхъ шутокъ сцены, то мне стыдно и передавать о томъ, что тамъ говорится, стыдно и осуждать то, что тамъ делается, — осуждать строфы изъ басенъ, хитрости прелюбодеевъ, безстыдство женщинъ, шутовскія игры, гнусныхъ скомороховъ, самыхъ даже почетныхъ отцевъ семействъ, то приходящихъ въ оцепененіе, то выказывающихъ любострастіе, — во всемъ оглупевшихъ, во всемъ безстыдныхъ. И не смотря на то, что негодяи, не обращая вниманія ни на происхожденіе, ни на должность, не даютъ никому въ своихъ словахъ пощады, не смотря на то все спешатъ на зрелище. Находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы видеть общее безобразіе, знакомиться съ праздностію и пріучаться къ ней. Сходятся въ этотъ домъ публичнаго безстыдства, въ это училище непотребства для того, чтобы и тайно совершалось только то, что изучается публично; среди самыхъ законовъ научаются тому, что запрещается законами. Чтоже делаетъ на этихъ зрелищахъ христіанинъ, верующій, — которому непозволительно и помышлять о порокахъ? Какое удовольствіе находитъ въ изображеніяхъ похоти, могущихъ довести его до того, что и самъ, потерявши здесь стыдъ, сделается более отважнымъ на преступленія? Пріучаясь смотреть, онъ пріучается и делать. Даже те изъ женщинъ, которыхъ несчастіе довело до рабства непотребству, — въ публичномъ месте скрываютъ свое распутство и предаются наслажденію похотію только тайно: стыдятся показывать себя открыто даже те, которыя продали стыдъ свой! А между темъ, это публичное позорище совершается предъ очами всехъ, и совершающіе опереживаютъ непотребство безчестныхъ женщинъ. Допытывались даже, какъ бы совершать любодеяніе въ глазахъ другихъ!..

Къ вышесказанному безстыдству принадлежитъ и другое одинаковаго достоинства. Вотъ человекъ, у котораго переломаны все члены, вотъ мужъ, изнеженный и разслабленный более, чемъ женщина, искусникъ объясняться жестами; — и изъ–за одного его, не — то мужчины, не — то женщины, приходитъ въ движеніе весь городъ: онъ будетъ разыгривать на сцене баснословныя безпутства древности. Такъ–то любятъ непозволенное, любятъ, чтобы снова представлено было предъ взоры даже то, что скрыто уже временемъ! для похоти недостаточно наслаждаться настоящимъ зломъ, — нетъ, она хочетъ чрезъ зрелище усвоить себе и то, чемъ грешили еще въ давнее время.

Говорю: непозволительно вернымъ христіанамъ, совершенно непозволительно ни присутствовать на зрелищахъ, ни быть вместе съ теми, которыхъ Греція, для увеселенія слуха, посылаетъ всюду, выучивъ ихъ разнымъ пустымъ искуствамъ. Вотъ одинъ изъ нихъ подражаетъ грубому воинскому шуму трубы; другой, надувая флейту, извлекаетъ изъ нея печальные звуки; а тотъ, съ усиліемъ захвативъ въ легкія дыханіе и состязаясь съ хорами и звучнымъ человеческимъ голосомъ, перебираетъ отверстія органа и, то сдерживая дыханіе, то втягивая его внутрь и потомъ выпуская въ воздухъ чрезъ известныя щели инструмента, и за темъ прерывая звукъ на известномъ колене, — неблагодарный художнику, который далъ ему языкъ, — усиливается говорить пальцами! А что сказать о комическихъ безполезныхъ усиліяхъ, — о великихъ неистовствахъ трагической речи, — о напряженіи нервовъ во время крика? Хотя бы все это и небыло посвящено идоламъ, — и тогда верные христіане не должны бы ни посещать этихъ зрелищь, ни смотреть на нихъ: потому–что хотя бы во всемъ этомъ и небыло прямаго преступленія, однако все же тутъ есть величайшая и вовсе неприличная вернымъ пустота. Не явное ли безуміе техъ, которые людямъ празднымъ доставляютъ занятіе — бить себя, и которыхъ первая победа состоитъ въ томъ, чтобы, выказать, несвойственную человеческому желудку, алчбу, какъ бы въ изъявленіе почести увенчанному обжорству распутной Нундины?[4] Несчастное лице подставляется подъ удары, чтобы только насытить, еще более несчастное чрево! Кроме сего — какая срамота въ самыхъ состязаніяхъ? Мужчина лежитъ подъ мужчиной, безстыдно обнявшись и сцепившись другъ съ другомъ. Высматриваютъ, кто победитъ; но прежде всего побежденъ уже стыдъ. Вотъ одинъ нагой скачетъ предъ тобой, другой съ напряженнымъ усиліемъ бросаетъ вверхъ медный шаръ: не слава это, но безуміе! Удалѝ зрителя, — и ты представишь одну пустоту. Потому–то верующіе, христіане, какъ несколько уже разъ говорилъ я, должны убегать отъ этихъ столь пустыхъ, пагубныхъ и нечестивыхъ зрелищь: надобно блюсти отъ нихъ и зреніе наше и слухъ. Мы скоро привыкаемъ къ тому, что слышимъ и что видимъ. Умъ человеческій самъ по себе склоненъ къ порокамъ; чтоже онъ сделаетъ самъ съ собою, если будетъ иметь скользкіе образцы телесной природы, которая охотно предается пороку, — что онъ сделаетъ, если она будетъ еще поощрена къ тому? Да, нужно удалять душу отъ всего этого.

Христіанинъ, если только пожелаетъ, имеетъ гораздо лучшія зрелища, — онъ имеетъ истинныя и вполне полезныя удовольствія, — если только признáетъ самъ себя. Не стану упоминать о томъ, чего пока нельзя еще созерцать: но онъ имеетъ предъ собой ту красоту міра, которую можно видеть и удивляться ей. Пусть онъ смотритъ на восхожденіе и захожденіе солнца, которыя попеременно возвращаютъ дни и ночи; на кругъ луны, своимъ возрастаніемъ и ущербомъ обозначающій теченіе временъ; на сонмы сверкающихъ звездъ, постоянно съ высоты изливающихъ светъ съ необычайною удобоподвижностію; пусть преемственно созерцаетъ отдельныя части целаго года и самые дни съ ночами, распределенныя по временамъ часовъ, — пусть созерцаетъ уравновешенную толщу земли съ ея горами, и безпрерывно текущія реки съ ихъ источниками, — обширныя моря съ ихъ волнами и берегами, — постоянный, съ величайшею соразмерностію распростертый повсюду воздухъ, все оживляющій своимъ благораствореніемъ и, то изливающій дождь изъ сгущенныхъ облаковъ, то, по разреженіи облаковъ, снова возвращающій ясную погоду, — и во всехъ этихъ частяхъ природы пусть созерцаетъ обитателей, свойственныхъ каждой части: въ воздухе — птицъ, въ воде — рыбъ, и на земле — человека. Эти–то, говорю, и другія дела Божіи должны составлять зрелище для верныхъ христіанъ. Какой театръ, состроенный человеческими руками можетъ сравниться съ этими делами? Пусть онъ будетъ построенъ изъ великихъ грудъ камней, — но гребни горъ выше его; пусть потолки его сіяютъ золотомъ, но блескъ звездъ совершенно ихъ потемняетъ. Такъ, никогда не будетъ удивляться деламъ человеческимъ, кто признáетъ себя сыномъ Божіимъ!

Тотъ низвергаетъ себя съ высоты благородства своего, кто можетъ удивляться чему нибудь кроме Господа. Верный, говорю, христіанинъ долженъ прилежать божественнымъ писаніямъ: въ нихъ найдетъ онъ зрелища, достойныя веры. Онъ увидитъ тамъ Бога, творящаго міръ свой и, после сотворенія всехъ животныхъ, созидающаго удивительнымъ и самымъ лучшимъ образомъ человека. Увидитъ міръ во грехахъ его и за темъ праведное потопленіе всехъ: награды благочестивыхъ и наказанія нечестивыхъ. Увидитъ моря, изсушенныя для народа, и воды, проторгшіяся изъ камня, для того же народа. Увидитъ хлебъ, сходящій съ неба, а не изъ житницъ, — увидитъ реки, после того какъ остановлено теченіе воды, дающія сухіе переходы множеству народа. Онъ усмотритъ въ некоторыхъ веру, побеждающую пламень огненный, — животныхъ, укрощенныхъ верою и соделанныхъ ручными. Онъ будетъ созерцатъ и души, возвращенныя изъ узъ смерти; усмотритъ даже, какъ чудеснымъ образомъ возвращалась жизнь самымъ истлевшимъ теламъ; въ заключеніе же всего увидитъ еще особенное зрелище, — того самаго діавола, который торжествовалъ во всемъ міре, поверженнымъ подъ ноги Христовы. Сколь благоприлично, братья, это зрелище! Какъ пріятно и какъ необходимо созерцать всегда надежду свою и отверзать очи во спасеніе свое! Подобнаго зрелища не представитъ ни преторъ, ни консулъ; но только Одинъ Тотъ, Который прежде всего, Который надъ всемъ и изъ Котораго все, — Отецъ Господа нашего Іисуса Христа, Которому похвала и слава во веки вековъ. Желаю вамъ, братья, всегда быть въ добромъ здоровьи. Аминь.

Книга о Молитве Господней

Евангельские заповеди — это не что иное, возлюбленнейшие братья, как божественные наставления, основания к назиданию надежды, подпоры к утверждению веры, пища для укрепления сердца, кормило для направления пути, пособие к получению спасения: наставляя переимчивые умы верующих на земле, они приводят к Небесному Царству. Бог благоволил многое возвестить и предложить через рабов своих — пророков: во сколько же важнее то, что говорит Сын, что собственным голосом свидетельствует Он — Слово Бога, бывшее в пророках, — не повелевая уже уготовить путь грядущему, но Сам приходя для открытия и указания нам пути, чтобы мы, блуждавшие во мраке, неосмотрительные прежде и слепые, будучи озарены светом благодати, держались пути жизни под водительством и управлением Господа! Он–то, между прочими Своими спасительными наставлениями и божественными заповедями, споспешествующими людям ко спасению, Сам дал и образец молитвы, Сам наставил и научил, о чем надлежит нам просить. Даровавший жизнь, по той благости, по которой благоволил уделить нам прочие дары, научил нас и молиться, чтобы, обращаясь к Отцу с той просительной молитвой, которой научил нас Сын, мы были тем удобнее услышаны. Он предсказал о наступлении времени, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, и предсказанное исполнил так, что мы, принявшие Духа и истину от Его освящения, поклоняемся истинно и духовно, держась Его предания. Ибо какая молитва может быть более духовна, как не та, которая завещана нам Христом, ниспославшим нам и Духа Святого? Какое моление может быть более истинным у Отца, как не моление, исшедшее из уст Сына, Который есть Истина? Следовательно, молиться не так, как научил Он, есть не неведение только, но и преступление, тем более что сам Он как–то заметил: разористе заповедь Божию за предание ваше (Мф. 15:6).

Будем же, возлюбленнейшие братья, молиться так, как научил нас Учитель Бог. Молиться Богу по Его указанию, доходить до слуха Его молитвой Христовой — вот приятная и доступная к Нему молитва! Когда молимся, пусть Отец познает слова своего Сына. Обитающий внутри нас, в сердце, да будет и в речи. Так как Он ходатай у Отца за грехи наши, то, молясь о грехах наших, будем мы, грешники, употреблять и слова нашего Ходатая. Он говорит, что о чем бы мы ни просили Отца во имя Его, даст нам (Ин. 16:23); поэтому не тем ли вернее получим мы просимое во имя Христово, если будем просить Христовой молитвой? Во время же молитвы речь наша и моление да будут соединены с благочинием, спокойствием и скромностью, будем помышлять не о том, что мы стоим перед лицом Бога и что надобно угодить очам Божиим и положением тела и звуком голоса. Производить шум криком — это признак бесстыдного: напротив, скромному прилично молиться смиренной молитвой. Наконец, Господь преподал нам заповедь молиться тайно, в скрытых и уединенных местах, даже на своих постелях, что особенно свойственно вере, — да знаем, что Бог везде присутствует, слышит и видит всех, полнотою Своего величия проникает в самые потаенные и скрытые места, как сказано в Писании: Бог приближайся Аз есмь… а не Бог издалеча. Аще утаится кто в сокровенных, и Аз не узрю ли его?.. Еда небо и землю не Аз наполняю (Иер. 23:23–24)? И опять: на всяцем месте очи Господни сматряют злыя же и благия (Притч. 15:3). И когда мы сходимся вместе с братьями для торжественного принесения божественных жертв со священником Божиим, то также должны помнить о скромности и благочинии: не бросать на ветер и кое–как прошений наших в нестройных голосах и не выражать шумной болтливостью моления, которое должно быть приносимо Богу смиренно, так как Бог выслушивает не голос, но сердце. Не криком должно напомнить о себе Тому, Кто видит помышления человеческие, по уверению Господа, сказавшего: векую вы мыслите лукавая в сердцах ваших (Мф. 9:4)? И в другом месте: и уразумеют вся церкви, яко Аз есмь испытаяй сердца и утробы (Откр. 2:23). Это, как читаем в Первой книге Царств, понимала и соблюдала Анна, прообразовавшая Церковь: она приносила Господу не громкое моление, но просила Его тихо и скромно в тайниках своего сердца; приносила молитву тайную, но с явной верой; молилась не устами, но сердцем, в уверенности, что и так Бог услышит, и она действительно получила просимое, потому что просила с верой. Об этом так говорит Писание: И та глаголаше в сердцы своем, токмо устне ея двизастеся, а глас ея не слышашеся (1 Цар. 1:13), — но Бог услышал ее. Также читаем в псалмах: глаголете в сердцах ваших, на ложах ваших умилитеся (Пс. 4:5). То же внушает Дух Святой через Иеремию, так поучая: рцыте убо во уме: Тебе лепо есть кланятися, Владыке (Иер. 5).