"Время жить и время умирать"

До сих пор мы говорили, скорее, о том, что касается духовной, мистической стороны дела, но у всех этих проблем есть еще этическая, чисто практическая сторона, и здесь возникает вопрос о том, кто собственно убивает, и кто становится сообщником убийства. Смерть другого человеческого существа, как мы уже говорили, это событие, которое более чем что-либо другое может стать орудием, механизмом, запущенным под нажимом той или иной идеологии, принимающей на себя анонимную ответственность. Опасность эвтаназии заключается в том, что, превращая смерть в одну из бытовых услуг, общество незаметно для себя присваивает полномочия, которые не могут принадлежать человеку - ни лечащему, ни умирающему, ни начальствующему. Врач, родственник, сам больной, нарушая заповедь "не убий", покушается и на заповедь "не укради" по отношению и к человеку, и к Богу. Но проблема еще и в том, что этот похититель чужой власти не бывает одиночкой, он легко может быть заменен грабителем куда более могущественным (финансовая группа, политическая партия, мафиозная группировка, пришедшая к власти), и легкая смерть легко может быть поставлена на поток.

Но когда мы говорим об эвтаназии, то здесь речь идет чаще всего о ясно выраженной воле больного, насколько он вправе распоряжаться собственным концом? Конечно, кроме его совести, никто не может быть хозяином этого права, однако, могут ли общество и медицина заключать с ним такого рода договор и служить его исполнителями? Для всякого христианина очевидно, что Бог присутствует в смерти всякой человеческой личности, и человек не вправе изгонять Его своей волей, "ибо сила Моя, - как сказано в откровении апостолу Павлу, - совершается в немощи" (2 Кор. 12:9). Не дает ли эта немощь единственную в нашей жизни возможность заговорить с нами?

Есть еще один догматический момент, о котором мы не сказали. В христианском видении болезнь и смерть суть последствия греха. Человек может бороться с болезнями и отодвигать старость и смерть, отменить же их он не в силах. Но грех очищается страданием во Христе, и смерть дарует нам последнюю возможность очищения. И последнюю на земле возможность любви. И такая смерть - в покаянии и любви к Тому, Кто ждет нас за порогом жизни, в радостном предвкушении встречи с Ним почитается в Православии праведной смертью.

Зачатие и смерть - это два образа богоприсутствия, две иконы встречи с Богом, дарующим жизнь земную, и открывающим ее для вечности. И коль скоро человек не может избежать первой встречи, ибо дар жизни нельзя отклонить, то как может он не явиться и на вторую, если Бог ждет его (даже неверующего) именно в этом, условленном месте? Он призван к последней встрече с Богом, и она всегда происходит на Кресте. Человеческая жизнь имеет две границы, в начале и в конце: таинство творения и тайну Креста Христова. Пространство между этими двумя тайнами принадлежит его свободе, его разуму, его своеволию, его жизни. Эта свобода не нарушается даже Богом, но за пределами этих границ начинается уже свобода Божия, и человек также призван уважать и ее.

Мне думается, исходя из этих двух критериев - отношения к зачатию и отношению к смерти - следует оценивать степень того, насколько наше общество может считаться христианским. "Время жить и время умирать" - в религиозном смысле сакральное время, и те, кто отдает себе в этом отчет, вправе добиваться для него как религиозного освящения, так и определенной социальной защиты. Если долг всякого государства (если государство - не людоед) - защищать своих граждан, то долг христиан - напоминать "вовремя и не вовремя", что гражданами становятся со дня зачатия и остаются до последнего вздоха на земле. И что жизнь между этими двумя мгновениями столь же священна и принадлежит Богу18.

Итак, если можно говорить о биоэтическом мышлении с точки зрения Восточной Церкви, то его следует искать только в "контексте" встречи с Богом, с Его творческой волей, Его благодатным присутствием в человеческой жизни, и благодарного ответа на это присутствие. Наш "этос", наш выбор перед лицом зарождения или угасания жизни определяется именно этим ответом. Там, где выбор происходит вне встречи, т.е. при исключении или забвении присутствия Божия, при игнорировании Его воли, отрицании Его свободы, биоэтическому мышлению уже нечего делать. Это относится среди прочего и к клонированию, т.е. умножению генетически тождественных живых существ, включая человека. В клонировании нельзя не видеть обезьянничания и передразнивания акта творения.

То же самое можно сказать и о генетической манипуляции. Генетический код человека может быть уподоблен книге, при написании которой было использовано 3,5 миллиарда букв, и мы способны лишь в очень малой степени разобрать и понять их. Но теоретически наше познание может зайти гораздо дальше, и однажды человек, возможно, сможет прочесть весь свой генетический код, а прочитав, попытаться в какой-то мере изменить его. В таком случае наша медицина сможет справиться с рядом генетических болезней и принести множество иных даров человечеству, но такое открытие - как "мирный атом", который может обернуться и своим мирным "Чернобылем".

Генетический "Чернобыль" - это тиражирование человека, производимого по его собственному образу и подобию, поточное производство "гомункулусов" (которые не будут столь безобидны, как у Гете). Нетрудно представить себе, что этот новый акт творения со стороны человека, станет, по сути, актом соперничества с Богом и присвоением Его власти, ибо от власти над физическим существованием себе подобного человек получит ключи власти и над его внутренним миром, его "душой". Тем самым возникнет реальная возможность осуществить то, что не удалось тоталитарным идеологиям нашего века, хотя и действовавшим насилием и соблазном, но все же извне, и потому не способным лишить человека внутреннего выбора. Европейские парламенты, пока запрещающие клонирование, словно отступая перед разверзающейся бездной, не имеют твердого уступа, на котором они могли бы задержаться и не соскользнуть в нее. Ибо запрет на создание человека человеком не может иметь иных оснований, кроме особого видения человека, которое следовало бы назвать "евхаристическим", основывающимся на том, что Библия называет Премудростью.

Любовь как Премудрость

Искусство Премудрости состоит не в построении какой-то особой "софиологии", но в нашем узнавании любви Божией, разлитой и действующей в мире. Премудрость может быть заключена уже в "слухе сердца" нашего, настроенного (как настраивают инструмент) на внимание к Богу, на диалог с Ним, на Его присутствие и на повиновение Ему. Но первоначальное отношение к Премудрости - в удивлении перед тем, что ею создано. Человеческий зародыш, зигота, оплодотворенная яйцеклетка, "устроены дивно" потому, что в них уже вложен или свернут образ Божий со всеми его дарами и обетованиями. Премудрость противостоит закрытости, т.е. некоему самодовлеющему (в прошлом веке его несколько неточно называли "отвлеченным") знанию, имеющему своим центром самоутверждающееся человеческое "я", упрятанное за бесстрастной и безликой рациональностью, прячущей в себе иррациональную волю к хищному эгоцентрическому господству.

В видении Премудрости Бог отдает Себя Своему творению, одаривает его Своими энергиями, повсюду обнаруживает Свое присутствие. Премудрость открывает перед нами процесс творения, когда Бог "оплодотворяет" Своей памятью или Своей любовью все, что Он вызывает из небытия. "Господь премудростию основал землю, небеса утвердил разумом" (Прит. 3:19). Наша рассудительность может воспринять образ этой премудрости, как подобное познается подобным, ибо тот разум, который разлит в творении и наполняет собой каждую клетку его, соотнесен и с человеческим сердцем, и разумом. Когда познание обращается к Премудрости, вернее, открывает ее для себя, вслушивается в нее и в конце концов становится ее отражением, мы вправе называть его святым. Но когда наше познание добивается полной своей "суверенности", когда, отворачиваясь от Премудрости и оспаривая ее, оно в то же время ее обкрадывает, создает свой собственный универсум, как бы извлекая его из мира своего "я", оно становится в библейском понимании "неправым" или "нечестивым".

Неправо умствующие говорили сами в себе: "коротка и прискорбна наша жизнь, и нет человеку спасения от смерти... Случайно мы рождены и после будем как небывшие...". (Прем. 2:1-2)