Если мир с возрастающей настойчивостью говорит о проблемах, возникающих от сознания и использования этой власти, если существуют биоэтические решения этих проблем, которые предлагают различные религии и философские школы, то, по логике вещей, должно было бы существовать также аналогичное православное решение. По логике - должно было бы, но откровенно говоря, едва ли существует на самом деле. Пока никак нельзя говорить о существовании православной биоэтики как науки или официальной позиции, занимаемой Церковью. Разумеется, есть отдельные статьи и даже книги, написанные православными богословами и врачами на темы, касающиеся искусственного оплодотворения, аборта, эвтаназии, генной терапии2 и т.п., но едва ли их можно выдать за особую область вероучения или разработанную доктрину. Существует проблематика биоэтики, но можно ли в строгом смысле говорить о существовании "биоэтических проблем" Православия, по крайней мере в том виде, как они ставятся в других христианских исповеданиях? Едва ли мы можем ответить без колебаний: да. В таком случае означает ли наше сомнение, что Православию просто нечего сказать о биоэтике как таковой? Скорее это означает, что решение всех проблем, связанных с тем, что называется жизнью, проистекает из общего церковного видения, а не вырабатывается особым комитетом специалистов.

Прислушаемся для начала к самому термину "био-этика", о чем он говорит нам? Очевидно, о правилах человеческого поведения по отношению к "bios", о морали или рациональном мышлении, которые охватывают собой и как-то "распоряжаются" "биосом", т.е. живущим, биологически существующим. Но здесь само слово ставит перед нами и уже определенным образом разрешает для нас возникшие "проблемы" или, скорее, обращает неуловимую тайну жизни в ряд "проблем" (мы заимствуем известное противопоставление слов "проблема" и "тайна" у Габриэля Марселя). Биоэтика, как и любая другая этика со своими законами, исходит, сознательно или нет, из примата отвлеченного, опирающегося на самого себя разума, овладевающего своим знанием и делающего его частью своего интеллектуального универсума, замкнутого внутри его "я". Человек отступает перед тайной, поклоняется ей, входит в нее, носит в себе и в какой-то степени дает ей мыслить в себе или отодвигает ее от себя как проблему, которую он должен разрешить, т.е. освоить как часть своего умопостигаемого мира.

Речь идет не о каком-то противопоставлении, но о двух установках, различающихся между собой внутри нашего существования, и нам следует отдавать себе отчет в этом различии. Однако сам термин "биоэтика" в какой-то мере априори принуждает нас к полускрытой морализирующей суверенности, к убеждению в возможности и праве человека рационально проникнуть в непроницаемую глубину жизни. По этой причине способ восприятия, сосредоточенного исключительно на тайне и творении как празднике, изначально присущий Православию, отступает перед имманентной логикой "проблемы", выражающей не созерцание, но "вскрытие" определенного фрагмента реальности ради подчинения его своей человеческой воле, зачастую не ведающей о воле Творца.

Потому Православие подступает к биоэтике, оставаясь, скорее, еще на "до-биоэтическом", в каком-то смысле даже на до-рациональном уровне, т.е. отказываясь от редукции творения жизни к ряду схем и проблем, заключая их в какие-то рациональные формулы, чтобы затем, следуя логике этих формул, сформулировать для них наиболее нравственно приемлемые и достойные решения. Когда мы пользуемся выражением "дар жизни", вошедшим в наш обиход, то мы осознаем, что этот дар не принадлежит нам, то есть мы не можем превратить его в некий капитал, который куда-то можно вложить, как-то разделить или в случае нужды им пожертвовать. "Проблема" остается "частной собственностью" нашего интеллекта, а тайна есть то, что, отступая в тень, открывает в нас исток "просветившего" нас света. Мне думается, православная попытка разрешения каких-то проблем должна исходить прежде всего из внимания к этому свету, из погружения в то невидимое и неподвластное нам, из чего вырастает наше существование.

Познание как экзистенциальный выбор

В сознании Церкви существует четкое различение духовного и морального подходов, коль скоро под моралью мы понимаем автономную область, относящуюся к сфере регуляции человеческого поведения. Деятельность разума при создании и закреплении этических норм изначально предопределена тем, "что в человеке" (Ин. 2:5), т.е. жизнью его сердца, открытой в истоках своих лишь Богу, но определяющей все его существо, пребывающее всегда перед выбором между "жизнью и смертью, благословением и проклятьем" (ср. Втор. 30:19), выбором перед которым Бог ставит нас во всякий час нашего существования.

Любая наука, коль скоро она поддерживает связь с духовным ведением, несет в себе то удивление или, скорее, изумление перед тайной тварного мира, изумление, которое лежит у истоков всякой гениальности, научной или поэтической, как и волю к обладанию этим миром, использующую результаты своего познания. Всякое сущностное познание истины, достигнутое в интеллектуальной деятельности и закрепленное словом человеческим, в какой-то мере отражает в себе Слово, которое "было в начале у Бога" (Ин. 1:2), и в то же время человек стремится сделать это отражение, этот открытый им образ "бывшего в начале", при творении, орудием единоличного господства над всем тем, что было сотворено и предоставлено в его распоряжение. Любая наука, добывающая точное знание, прежде чем его извлечь или вычислить, уже обладает проступающими контурами или интуитивным видением его, и это видение определяется нашим изначальным духовным выбором. Выбор происходит еще до пробуждения сознания, в глубинных установках нашего духа, перед лицом Творца, открывающего Себя в творении или остающегося сокрытым.

Нигде подобное противостояние, сокрытое в человеческом духе и в его познании, не обнаруживает себя столь очевидно, как в науках, делающих своим предметом самого человека. Перед совершением акта научного познания человек уже выбирает в глубине духа цель и даже отчасти итог своего исследования. Но как совершается этот выбор? Во внимании к Слову, лежащему или, скорее, "звучащему" в истоке всякого творения или в соперничестве со Словом? И не столько само мышление, не позиция, заявленная ученым, может служить ответом на этот вопрос, сколько лишь сам результат его работы.

Вся совокупность этих проблем, как мы видим, в концентрированном виде обнаруживает себя в биоэтике. Проникновение человека к истокам жизни означает не только изменение положения человека в тварном мире и в космосе (по выражению Макса Шелера), но также и возможное изменение самого его существа. Ибо "проблемы", касающиеся аборта, эвтаназии, евгенизма, генетической манипуляции и т.п., суть проблемы самого человека, который уже приобрел власть их ставить и разрешать. Они суть проблемы власти в метафизическом или, скорее даже, в библейском смысле слова. "Будете как боги, знающие добро и зло" (Быт. 3:5). Выбор того или иного познания есть выбор предела, за которым кончается власть моего "я" с вопрошаниями и проблемами и начинается власть Слова Божия с Его тайной и неоспоримостью. Как только мы переступаем этот предел, некоторые проблемы становятся ложными для того, кто ищет "жить верою" (см.: Рим. 1:17). Ибо вера - "от слышания" Слова, внедренного в мою жизнь и, стало быть, и в жизнь всех других, и сама по себе она несет задание защищать жизнь, которую Бог уже благословил зародиться, расцвести, увянуть и открыться заново в вечности. Слово "этика" в этом случае должно стать синонимом защиты творения и его шедевра, который есть, по словам блаженного Августина, "слава Божия, живой человек". Об этом следует поговорить несколько подробнее.

Аборт и случайность нашего "я"

При искусственном прерывании беременности участвуют, по крайней мере, четыре персонажа: врач (или медицинский персонал), беременная женщина, ее партнер и сам плод. Первые три из них вступают в своего рода заговор ради устранения четвертого. Этот заговор - лишь одна клетка той злокачественной опухоли, которая пронзила и опутала своими метастазами все современное общество. "Опухоль" под названием "аборт" разрастается в идеологию (частью которой может стать и биоэтика), проникающую повсюду обычно в "диффузном" и не слишком аргументированном виде. Фразеология ее вращается вокруг слов о свободном выборе материнства и отсутствии собственно человеческой жизни в первое время после зачатия и т.д. Однако программа этой идеологии не имеет большого значения, решающей становится ее духовно ядовитая функция, состоящая в размывании естественного и спасительного чувства греха или ощущения вины, спонтанно возникающего при убийстве зачатого плода на любой стадии его развития. Эта функция вырабатывает также и соответствующее видение человека, прокладывающее дорогу к оправданию его убийства в первые дни его существования.

Основной тезис этой идеологии (антицерковной по своей сути) опирается на выхолащивание всякого онтологического значения человеческой жизни и на утверждение радикальной, рациональной, случайности всякой человеческой личности.