Начнем с того, что издатель произведений Сульпиция середины прошлого века, К. Хальм весьма недооценивает количество библейских аллюзий в трудах Сульпиция. Современные исследования показали, что их 10 только в “Житии Мартина”, а не 2, как указывает Хальм; подобное может быть установлено и для всех других работ Сульпиция. Более того, сульпициево изображение Мартина часто несет скрытые библейские намеки даже в том случае, когда мы не можем с достаточной степенью уверенности указать на определенный источник, поскольку знаем, что Сульпиций был хорошо знаком с Библией[57].

Тем не менее, факт остается фактом: произведения Сульпиция не столь насыщены Библией, как это мы видим у Паулина. Показательный пример этого отличия мы видим в том моменте, когда Сульпиций прямо включает целый фрагмент из одного письма Паулина в свою “Хронику”. Сульпиций воспроизводит сообщение Паулина и даже некоторые его слова; но включает их в свою собственную стилевую конструкцию и опускает цитаты из псалмов[58]. Подобная процедура умышленного избегания слов Библии имеет место на всем протяжении “Хроники”[59]. Это показывает, что относительная бедность библейских аллюзий в произведениях Сульпиция не выходит за рамки его преднамеренного замысла: он сознательно решил не насыщать свою работу фразами из Писания.

Необходимо также подумать, почему в трудах Сульпиция оказалось столь малозаметным влияние Библии[60]. Здесь есть два ответа. Первый заключается в том простом факте, что Сульпиций - человек позднеримской империи и потому получил образование в светской школе, формировал свой стиль под влиянием великих классических авторов языческого Рима. Он был уже сложившимся человеком, возможно 30 лет, когда решил начать аскетическую жизнь; и было бы весьма странно, если бы он кардинально изменил свой литературный стиль в этот период своей жизни. Его случай не идет в сравнение с типичным средневековым монахом, который с детских лет упражнялся в монастыре и получал основы христианской, неклассической, латыни.

Второй ответ может быть найден в осмыслении жанра произведений Сульпиция, их целей и аудитории. Хотя все письма Сульпиция к Паулину утеряны, из ответов последнего мы можем заключить, что в них Библия играла более важную роль, чем в дошедших до нас работах. Причина этого, наверное, заключается в том, что Сульпиций писал Паулину, как человеку уже обратившемуся к аскетизму. Что же касается работ о Мартине и “Хроники”, то в них Сульпиций попытался выйти за рамки узкого круга посвященных христиан, обращаясь к таким же начитанным в римских классиках читателям, как и он сам. Язык Vetus Latina Библии их ужасно раздражал, - как, весьма вероятно, и самого Сульпиция. Сульпиций говорил их языком отчасти потому, что это было для него более привычно, а отчасти еще и с целью отучить их от языческих классиков. Таким образом, в то время, как выдающаяся роль Писания в произведениях Паулина может быть прямо взята как показатель важности Библии для этого автора, мы не можем сделать противоположного вывода из относительной бедности библейских аллюзий в сохранившихся работах Сульпиция. Учитывая данный культурный, неявно христианский, компонент его аудитории, мы не должны ожидать прямых библейских реминисценций в литературных произведениях Сульпиция, как, например, в “О граде Божьем” Августина.

Сейчас, когда мы располагаем негативным свидетельством относительно подхода Сульпиция к Библии, мы можем свободно и по-новому взглянуть на данные позитивного характера. Для начала возьмем “Хронику”. Она рассказывает об истории избранного Богом народа от сотворения мира до времени самого Сульпиция. Для более чем половины этой работы источником является Ветхий Завет. Сульпиций поясняет, что он хотел в сжатом виде изложить всю священную историю в 2-х книгах, опуская малозначащие детали. В то же время он определенно говорит о том, что сознательно исключает “все загадочные Божественные дела” из своего описания, поскольку, как он полагает, они могут быть поняты только в контексте самой Библии[61]. Это показывает, что Сульпиций рассматривает Библию как нечто, что может быть прочтено на двух уровнях: на поверхности было прямое описание событий, простая история; за ней же скрывается “загадка”, прообразы будущего, которые могут быть поняты только мудрым[62]. В “Хронике” он сознательно останавливается на “просто истории”, и возможно поэтому столь быстро пробегает пророческие книги, описанием содержания которых он явно пренебрегает[63]. Так, например, по поводу Иезикииля он пишет: “Загадка будущего и воскресения была открыта им. Его книга имеет огромное значение и должна быть прочитана с вниманием” - и все[64]. Единственную загадку. которую посчитал нужным изложить Сульпиций, был сон Навуходоносора, в котором тот увидел статую с ногами из железа и глины. Сульпиций интерпретирует этот сон как знак внутренних сумятиц и смешение варваров с Римской империей в его дни: и это означало, что конец света близок[65].

Возможно сульпициево чувство близящейся катастрофы позволит объяснить и его личную “загадку”. Весьма характерным является комментарий на удлинение имен Авраама и Сарры, “ибо это не Его (т.е. Бога - А.Д.) задача объяснять смысл этой неслучайной тайны”[66]. Подобная сдержанность делает весьма затруднительным высказывание о том, как Сульпиций понимал, что значит интерпретировать Библию на нелитературном уровне; но, похоже, он основывался на типологической форме экзегезы в том виде, как она была широко распространена в церкви со II в. и сформировала часть основы катехизического наставления, даваемого всем христианам[67].

В этом отношении Сульпиций, возможно, находился под влиянием идей Илария из Пуатье. Подобно Сульпицию, Иларий с большим уважением относился к хронологическому описанию фактов и принимал стиль историков для своего объяснения “имевшего место и сказанного” в Евангелиях, и он также рассматривал эти внешние события как вуаль, сквозь которую должно было быть распознано их духовное значение[68]. Это означает, что, теоретически, его подход был сходен с сульпициевым, хотя, практически, их работы были разными. Сульпиций сосредоточился на исключительно прямом хронологическом описании. К тому времени Сульпиций уже прочитал “Книгу тайн” и, может быть, оттуда он и почерпнул илариевский подход к Библии[69]. Возможно, мы видим отражение слов Илария у Сульпиция в таком выражении, как “неслучайная тайна”, в его почтительном обращении к “ученым мужам”, которые “прозревают знамение будущей тайны страданий [Христа]” через образ Ламеха и безымянного юноши[70]. Конечно, если эти фразы взять в контексте его дружбы с Паулином, чьи письма полны духовной интерпретации Библии, то мы обнаружим, что Сульпиций был неоригинален в своем подходе.

Однако, есть основания утверждать, что сам Сульпиций более чем тяготел к прямому историческому пониманию Библии и не рассматривал себя как одного из “разумных”, который находится во всеоружии, дабы выявить ее внутренний смысл[71]. Это впечатление подкрепляется возможно единственным сохранившимся свидетельством самого Сульпиция: его интерпретацией библейского сюжета, который сохранился, правда, в поврежденном виде в одном из писем Паулина к нему. Паулин прокомментировал первый стих Песни Песен: “Ибо ласки твои лучше вина”[72], который он трактует таким образом, что молоко благодати Нового Завета лучше вина справедливости Завета Ветхого. Затем он продолжает, сообщая нам интерпретацию Сульпиция: “Но эта, как ты предпочитаешь трактовать, жидкость может быть понята и как сходная с молоком растений”[73]. Хотя такое прочтение является весьма предположительным, так как манускрипт в этой части поврежден, все реконструкции, которые возможны, сходятся в том, что интерпретация Сульпиция скорее литературная, Паулина же - более духовная и глубокая по смыслу.

Поэтому мы можем заключить, что Сульпиций, конечно же, более внимательно, чем это обычно ему приписывается, читал Библию и неоднократно пытался проникнуть в ее загадочные глубины. Возможно, он обсуждал библейские сюжеты с Мартином, а также с Паулином[74]. Тем не менее, его собственные устремления были скорее литературно-историческими, и поэтому он был склонен рассматривать Библию именно в таких категориях. Вместо ручной работы, которую Иероним рекомендовал своим девам, Сульпиций, подобно самому Иерониму, скорее, проводил время в литературных трудах. Мы, наверное, должны рассматривать это не как отрицание монашеского “труда и усердия”, но как его собственное понимание следования христианскому идеалу[75].

3. Личность и характер Сульпиция

Завершая краткий обзор жизни Сульпиция после его обращения к аскетизму, мы хотели бы рассмотреть ряд интерпретаций особенностей его личности, о которых немного говорили ранее.

Согласно французскому исследователю Ж. Фонтэну, Сульпиций был непостоянен, раздражителен и пессимистичен, являясь жертвой внутренних конфликтов и своей собственной несостоятельности. Это вело к обидчивости, агрессивности и к стремлению осуждать окружающих с одной стороны, и в равной степени к неудержимости в выплескивании эмоций в другие сферы деятельности[76]. Таким образом, Сульпиций предстает перед нами, с точки зрения психологической структуры личности, как сложный человек силового типа, всегда готовый броситься из одной крайности в другую. Между тем, способ, которым эти характеристики проявлялись, частично был обусловлен его литературным образованием, и это означало, что он никогда не упускал случая продемонстрировать свои литературные таланты. Многие исследователи сходятся в понимании того, что Сульпиций и Саллюстий во многих отношениях были близки между собой; но в данном случае правомерна постановка вопроса о том, имеем ли мы достаточно оснований для того, чтобы выйти за рамки этого умозаключения.

Скудость прямых свидетельств самого Сульпиция заставляет Ж. Фонтэна во многом основываться на тех письмах, которые Паулин писал своему другу. Исходя из той манеры, с какой Паулин описывал узы, связывавшие его с Сульпицием[77], мы вправе ожидать подобную гамму чувств и в письмах самого Сульпиция, а потому не можем рассматривать каждое выражение его эмоций как признак психической неуравновешенности. Если Сульпиций восхищается духовными дарами своего друга и оплакивает неполноту своих собственных усилий в попытке покончить со своей прежней жизнью[78], то это так же делал и Паулин[79]. Если из ответа Паулина ясно, что Сульпиций упрекается за то, что его друг лишается им своих письмоносцев[80], то следует добавить, что и Паулин оставлял у себя курьеров, задерживая их в Ноле[81]. Конечно, жалоба Паулина на такого “недуховного” сына, каким является Сульпиций, связана с глубоким разочарованием в неудачной попытке его друга прислать своих мальчиков в Нолу, и это предполагает, что ответственность лежит на противоположной стороне. Что касается письма Паулина, которое начинается словами “Как ты можешь требовать от меня еще большей любви?”[82], то этот экстравагантный язык означает “свершившееся примирение между Сульпицием и Паулином после периода напряженных отношений, порожденных неудачей Сульпиция посетить Нолу”[83]. Паулин, а не Сульпиций, жалуется на то, что его “жажда любви” усилилась и не удовлетворилась вниманием Сульпиция. Из текста не совсем ясно, сам Сульпиций был “недоволен отсутствием любви”[84], но похоже, что это был он, в чем можно убедиться, исходя из явной холодности Паулина в письмах 17 и 22.

В итоге, хотя и становится ясно, что Сульпиций нарушил свои обещания посетить Нолу, но, наверное, дело заключается отнюдь не в отсутствии желания аквитанского аскета покинуть Примулиак. Сам Сульпиций оправдывает данную ситуацию своим нездоровьем, хотя это извинение не удовлетворило Паулина[85]. Сульпиций, кроме того, выразил уверенность в том, что Паулин, наверное, слишком беден, чтобы приглашать кого-либо и что он боится уйти от своего друга голодным[86]. Однако, исходя из образа жизни Виктора в Ноле, весьма сомнительно, чтобы Сульпиций чувствовал себя там хуже, чем в родном Примулиаке; скорее всего это выглядеть как шуточное извинение. Но почему он все-таки не хотел покидать Примулиак? Отчасти, возможно, потому, что у него была изначальная любовь к своей земле и удовлетворение собственным скромным поместьем; отчасти, возможно, потому, что стенографисты, предоставленные ему тещей, существенно облегчали его литературные труды; отчасти же, возможно, потому, что с самого начала он проявил желание показать пример и защитить аскетический образ жизни именно в Галлии; и это желание, также возможно, было усилено вниманием к нему Мартина, равно как и необходимостью защитить репутацию турского епископа у себя на родине.