Это требует многих объяснений, чтобы доказать власть Отца, свойство Сына и единство всей Троицы; но намерение мое клонится к утешению, а не к подобным рассуждениям; хотя обыкновенно утешается дух силой рассуждений. Но надлежит мне более умерить печаль, нежели переменить склонность, чтобы желания были уменьшены, а не уничтожены. Неприятно мне отвлечь мысли свои от брата к другим упражнениям, когда это слово воспринято как бы для проводов его, чтобы за отходящим далее следовали чувства и чтобы возлежащего перед глазами объять мыслью. Желал бы я все глаза свои устремить на него, пребыть с ним всем усердием духа, оказать ему всякие ласки. В восторге духа кажется мне, что я его еще не лишился, ибо обозреваю его; кажется, что еще дух его в нем, пока не нужны мне его услуги, которым посвятил я всю жизнь мою.

Что воздам за такую благосклонность, за такой труд? Я тебя, любезный брат, назначил наследником, а ты оставил меня им; я желал, чтобы дни твои превзошли число моих, но ты прежде расстался со мной. За дары твои в вознаграждение предлагал я желания; теперь же потерял и их самих, но не лишился благодеяний твоих. Что сделаю, приняв наследство? Какую благодарность, какие дары принесу тебе? Поистине, кроме слез ничего, но, может, и их не требуешь. Ибо будучи в живых еще, запрещал ты мне плакать и уверял, что не так сама смерть, как наша печаль прискорбна тебе будет. Простираться далее препятствуют слезы, препятствуют также и сами твои дела, чтобы мы, оплакивая тебя, не казались отчаявшимися в заслугах твоих.

И конечно, сам ты также уменьшаешь жестокость этой печали; я, беспокоясь о тебе прежде, теперь не имею чего опасаться, не имею, что свет мог бы похитить у меня. Хотя осталась в живых сестра, по непорочности своей почтенная, сходная нравами и дарованиями, однако оба мы больше боялись за тебя, и казалось нам, что вся приятность жизни нашей состоит в тебе. Для тебя приятно было жить, для тебя и умереть не противно было; оба мы желали оставить тебя в живых, но не угодно тебе было пережить нас. Когда не содрогался дух при воображении такой опасности, сколь сильно возмутились мысли при известии о болезни твоей?

Видим бездыханным того, с кем надеялись навсегда пребыть; теперь уверены мы, что ты молитвами твоими у святого мученика Лаврентия испросил себе уход. О когда б молил ты не об уходе, но о долговременной жизни: конечно бы мог ты испросить себе многие лета, когда мог испросить уход. Но благодарю тебя, всемогущий Боже! За великое то утешение, что ты благоволил любезному нашему брату возвратиться из Сицилийских и Африканских стран, ибо вскоре по возвращении лишились мы его, и он как бы для одного только свидания с братьями возвращен к нам.

Теперь я имею залог, который никаким странствованием отнят быть у меня не может; имею останки, чтобы обнимать; имею гроб, который покрою моим телом, и Богу угоднейшим почту себя, что скончаюсь на костях святого трупа. О когда бы я мог также и против смерти твоей предложить мое тело! Если бы ты пронзаем был мечами, то я бы себя лучше предал на заклание вместо тебя; если бы я мог возвратить исходящую твою душу, то конечно бы предложил мою собственную.

Не помогло мне, что я последние почерпал дыхания, что умирающему во уста дышал: я помышлял, что или твою смерть сам приму, или мою жизнь отдам тебе. О несчастные, однако приятные, последние эти залоги целования! О бедные объятия, между которыми бездушное тело оцепенело и последнее дыхание исчезло! Сжатие руки, но уже лишался, кого держал; собирал последний дух устами, чтобы быть соучастником смерти, но не знаю, как этот дух сделался для меня жизненным и в самой смерти показался приятным. Но поскольку я не мог духом своим продолжить твою жизнь, то желал бы я, чтобы хоть живость дыхания твоего излилась в мою мысль и мой дух имел бы твою непорочность и чистоту. О когда бы ты, любезный брат, оставил мне это наследство, которое побуждало бы меня не к плачу и сетованию, но к приятному воспоминанию.

Что теперь буду делать, лишась всех приятностей, всех увеселений и всех красот этой жизни? Ты один был мне дома утешением, а вне него — честью и украшением, ты был мне в советах судья, в трудах — участник, ходатай в делах, гонитель печали, защитник моих дед и намерений, ты один нес тяжесть домашних и общественных попечений. Свидетельствую святой твоей душой, что я в учреждении Церкви часто опасался твоего в чем–либо неудовольствия. Возвратясь, осуждал ты мою «медлительность; итак, в священстве был ты мне и судья, и наставник, не оставляя печься о домашних и общих делах. И эту похвалу тебе справедливо приписываю, что ты без всякого порока управлял домом брата и делал честь его священству.

Чувствую, что дух мой терзается, когда перечисляю твои заслуги и добродетели, однако в самом этом терзании успокаиваюсь, и хотя эти плачевные воспоминания возобновляют болезнь, однако растворены они и неким удовольствием. Могу ли я не помышлять о тебе, или когда без слез помышлять? Могу ли не вспоминать о тебе, или вспоминать без приятных неких слез? Что когда меня увеселяло, то не от тебя ли происходило? Что, говорю, приятно было мне без тебя или тебе без меня? Что не общее нам? Самое почти зрение и сон разделяли вместе. Было ли какое несогласие в воле нашей? Не всюду ли один за другим следовал? Так почти сказать, когда я переступал с одного места на другое, то как бы ты моему, или я твоему телу делал движение.

Когда случалось одному без другого быть, тогда казалось, как бы чего не доставало и лицо было не весело, и дух печален. Тогда обыкновенная приятность и живость скрывались, и эта разлука беспокоила воображением о болезни отсутствующего. Столь странно всем казалось быть нам в разделении! Я, не терпя отсутствия брата и в свежей памяти его удерживая, часто глазами своими искал его как бы предстоящего и будто бы с ним разговаривал и видел его; но когда не было уже надежды к тому, тогда казалось мне, будто бы я, повесив голову, тащу некое иго; с трудом тогда ходил, стыдился показаться и спешил возвратиться, ибо неприятно было без него выходить.

Напротив, когда выходили оба вместе, тогда не больше было на пути следов, сколько у нас слов, не больше шагов, чем разговоров, и не скучали шествием за приятностью рассуждения. Ибо один висел на устах другого. Не смотрели на дорогу внимательным оком, но слушали взаимные друг друга рассуждения, почерпали приятность взглядов и носили на себе все виды удовольствия братского. Как удивлялся я втайне добродетелям твоим. Как радовался, что Господь даровал мне брата столь целомудренного, столь острого и способного, столь добронравного и простого, так что, помышляя о добронравии твоем, я не надеялся найти в тебе остроту, усматривая же остроту и способность, не думал быть в тебе добронравию! Но оба достоинства соединял ты чудной некой силой.

Чего мы оба не могли определить, то ты один исполнил. Радовался, как я слышу, Проспер, что не думал возвратить похищенного им: но испытал на себе строгость одного тебя больше строгости двоих. Заплатил все, благодаря за твою умеренность и не нарушая стыда, благодаря за кротость и не жалуясь на строгость. Но для кого ты этого искал? Ибо мы желали, чтобы труды твои получили такую же награду, каков твой пример и наставление. Ты по совершении всего возвратился и единственный, предпочтенный всеми, отнимаешься у нас, и как бы для того прежде не испустил своего духа, да совершишь долг благочестия и приобретешь венец прилежания и подвига,

Как неприятны были нам самые почести века этого тем, что разделяли нас между собою! Приняли мы их на себя не потому того, что будто бы сияние их прельщало нас, но чтобы не явились подлыми лицемерами или, может, для того они даны нам, чтобы мы (поскольку ты опечалил нас безвременной своей смертью) одни уже учились жить. Признаю, что справедлив был страх предвидящей моей мысли, когда вспоминаю все то, что тебе писал. Не советовал я, чтобы ты сам ехал в Африку, но лучше оставил бы это другому. Дух мой объят был чрезвычайным страхом, когда я отправлял тебя в путь и поверял волнам, но ты и странствование окончил, и учредил дела, и, напротив, сев в ветхое, как я слышал, судно, поручил себя водам. Ибо спеша, оставил осторожность и, желая нам пользы, не взирал на свою опасность.

Обманчивая радость! Неизвестно течение вещей человеческих; мы помышляли, что брат наш, возвратившийся из Африки и сохраненный от кораблекрушения, от нас уже никак отнят не будет, но теперь на земле испытываем тягчайшее кораблекрушение; ибо того видим бездыханным, кто плаванием избег смерти на свирепом море. Какое осталось нам увеселение, когда исчезла красота и погас наш свет, в котором не только наша семья, но и целое отечество находило свою честь?

Приношу вам, любезные братья, мою благодарность, что вы болезнь мою вменяете в собственную вашу, что в несчастье моем принимаете участие и свидетельствуете свое соболезнование от всего города, от всякого чина и возраста людей. Ибо это есть не частное сожаление, но публичный некий долг. Когда же вы посочувствуете моей потере, то имею я обильный плод, имею залог вашей любви. Желал бы я видеть брата в живых, но общественный долг в счастье любезнее и в несчастье приятнее.