175. МОНАХУ ИОАННУ КСИФИЛИНУ [238], СТАВШЕМУ ПАТРИАРХОМ [239]

Нет, не отдам Платона, святейший и мудрейший [отче]! Он мой, о земля и солнце, — воскликну и я, словно трагик на словесной сцене. Ты поносишь мои долгие чтения диалогов, мое любование его слогом и преклонение пред доказательствами. Но почему же не бранишь ты великих отцов? Ведь и они метали силлогизмы, чтобы низложить ереси евномиев и аполлинариев [240]. Если же думаешь, что я внемлю его догмам или полагаюсь на его законы, то ты неправо судишь о нас, брат.

Много мудрых книг раскрывал я, много риторических словес произносил, и, не стану лукавить, ни Платон не утаился от меня, ни аристотелевской мудрости я не презрел. Мне ведомы предания халдеев и египтян. Да, ведомы, честная твоя глава! А уж о запрещенных книгах стоит ли и говорить? Но в сравнении с нашим богоносным Писанием, чистым и светлым, подлинно истинным я все счел ложью и обманом. Нет, не отдам Платона! Не знаю сам, как вынесу суровость твоей речи! Не я ли некогда возлюбил божественный крест, а теперь и духовное иго [241]? Не излишне ли строг ты, укорю тебя твоими же словами? Ты ведь не опроверг ни одной его мысли, а я — почти все их, если не думать, что все они плохи. Его речи о справедливости и бессмертии душ наставляли и нас, когда мы начинали рассуждать о подобных вещах. Я, конечно, не брал оттуда гной, а возлюбил чистую влагу и отцедил ее от грязи.

Я бы еще вынес, пожалуй, эти твои удары, но лишь душа адамантова и бесчувственная, поверь мне, может выслушивать от тебя о Хрисиппах [242], о моих силлогизмах, о несуществующих линиях и все прочее. Почему ты не повел дальше свою речь, почему не сказал: «Берегись, ждут тебя пытки неслыханные!»

Все, написанное тобой, ошеломило меня, и я долго–долго размышлял, пока не заподозрил одного из двух: то ли не прочел ты моего письма, то ли писал к какому–то Евномию, либо к ученикам

Клеанфа и Зенона, которые, возложив все на силлогизмы, не видят ничего вне расчетов и доказательств. Их тоже исследовал Платон, возвысившись до умозрения, увидел он и то, что лежит за пределами разума, остановив [внимание] на едином, а ты во всем винишь его, платононенавистник и словоненавистник, чтобы не сказать «ненавистник философии»! Когда успел ты разглядеть, что я льну к Хрисиппу и новой Академии? Не прежде того ли, как мы, имея жилище не деревянное, а украшенное сребром и златом, стали помышлять об одежде Христовой и о рубище и, много покорпев над ними, от замысла перешли к делу и теперь пребываем в обители господней? Нет, не к Хрисиппу привязались мы! Удивляешься тому, как во мне кипит желчь и клокочет гнев? По–твоему, я не похож на других, в моем теле нет внутренностей, где зарождается гневный дух, и я в силах поэтому перенести такую обиду? Нет, священная твоя душа! Если бы ты меня избил, отхлестал по щекам, выдрал все волосы, я бы мужественно претерпел это, но теперь, когда я все делаю для Христа, а ты, друг и судья, приписываешь мне дружбу с Хрисиппом и мнишь меня богоотступником, принявшим сторону Платона и Академии, я не знаю, как мне жить дальше! Зачем даже упомянутым линиям ты, на все смотрящий свысока, навязываешь несуществующее? Ведь первый, кто заговорил о них, ввел также и линии, «нигде не лежащие», поступив очень мудро и возвышенно. «Нигде не лежать» не значит «не быть». Линии не «не существуют», но когда длина их мыслится умом, то, как сказал тот ученый, они «нигде не лежат». Вещи, относящиеся к этим «несуществующим линиям» и презираемым тобою силлогизмам, я соединил с мыслями о более важных предметах. Эти «несуществующие» линии, да будет известно тебе, словоненавистнику, лежат в основе всей физической теории. Физическую же теорию и наш общий Максим [243], скорее же мой, ибо он философ, считает второй добродетелью после практики, не изъявляя притязаний на математическую сущность. А тот, кто не признает основы предметов, тот отнимает у силлогизмов заключение, а в физических рассуждениях нарушает цельность. Когда нет этих двух вещей, то всеобщее — не целое и не цель для нас, уже нигде не шествующих, и не свершение.

Ты видишь, что это уже слишком, что не оглядываться [вокруг себя], не прибегать к умозаключениям, а не задумываясь, без искусной сноровки [карабкаться] по кручам предположений есть неразумие и незнание самих себя.

Если ты послушаешься меня хоть в чем–то, я тебе о тебе самом скажу вот что: не помышляй горделиво о том, чтобы сдвинуть гору, и не кичись тем, что не находишь услады в рассуждениях. Но найди равнину и лощину глубокую или разверзшееся ущелье или неописуемую, потайную пропасть в земле, спустись туда, спрячься на. дне, склонись над нашими и над языческими книгами, поупражняйся сначала в силлогизмах и таким путем восходи к знаниям несиллогистическим…

Кекавмен

(XI в.)

В византийской дидактической литературе совершенно особое место занимает «Стратегикон» Кекавмена — руководство по военному искусству, сохранившееся только в одной рукописи Московского синодального собрания

и впервые изданное В. Васильевским и В. Ернштед

том в 1896 г. «С первых же страниц оказывается, — пишет об этом памятнике Васильевский, — что этот Стратегикон не похож на другие трактаты о военном искусстве, написанные в византийский период или еще ранее его наступления, разумеем Стратегикон Полиэна, Тактику Арриана, тактику Маврикия и такое же сочинение Льва Мудрого. Отличие прежде всего заключается в том, что наша стратегия содержит в себе не одни только правила и примеры военного искусства, но также наставления нравственные, правила житейской мудрости, разумного поведения, доброго хозяйства, хорошего управления домом и семьею, приличного светского и придворного обращения и т. д. Это не только Стратегия, т. е. военное искусство, но и Домострой, изложенный в форме наставления отца детям, чуть ли не единственное произведение такого рода в византийской литературе, потому что известные наставления сыну или внуку, приписываемые Василию I Македонянину и Алексею Комнину, совсем не идут сюда в сравнение по причине своей краткости и преобладания в них ходячих и слишком обычных нравственных сентенций. Сам наш автор сознавал своеобразность своего произведения, задуманного в распространенной форме военных руководств с примерами из военной практики прошлых и настоящих времен и обратившегося в какую–то общую науку житейской мудрости. Он рекомендует детям свое сочинение именно тем, что в нем они встретят такие назидательные советы, какие нельзя вычитать в какой–либо другой Стратегии, ни вообще в какой–либо другой книге; они почерпнуты из собственного разумения и личного опыта писавшего (fol. 158 verso). Для ознакомления с чисто византийскими воззрениями на жизнь и нравственность, на семью, общество н государство сочинение это представляет ценный материал и высокий интерес, особенно если мы будем иметь в виду сравнительную точку зрения по отношению к однородным памятникам других литератур». (В. Васильевский. Советы и рассказы византийского боярина XI века. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1881, № 215, стр. 244–245).