Я должен сказать, что Божьей помощью тоже хорошо встретил праздник. Бог дал мне разговеться так, как нужно. Несмотря на непрекращающуюся все ту же работу на лесозаводе, нашлось время и помолиться… Пока все по–старому. У нас еще настоящая зима. Погода «рождественская». Метелица, снег… Прошлый год был совсем иным, было гораздо теплее… Не скрою, что устаю, что устаю сильно, но духом не падаю.

28.4.1935

Надвойцы

Канун недели жен–мироносиц.

Весна у нас в этом году, должно быть, тоже «отменена», как и свидания. Не было еще ни одного настоящего дня — холодно, снежно и неприветливо. Но ведь главное, чтобы там, в душе было тепло и солнечно, чтобы там зеленели и цвели неоскудевающие побеги. Это не всегда бывает, но все‑таки лучи вечного Солнца нет–нет и заглянут в сердце.

Ввиду того, что лето все‑таки когда‑нибудь наступит, хорошо было бы иметь что‑нибудь на голову. Если бы сшить мне из черной или серой материи шапочку круглую (вроде поварской), такую носил в Свири. А то «кепи» мое мне мало, да и очень уже не идет к моей длинной бороде.

30.4.1935

Надвойцы

В эти трудные дни неудержимо хочется хоть несколько слов написать.[62] Хочется сказать, что слабой своей молитвой, любовью, памятью и мыслью благодарного сердца с тобой, с мамой Талей я постоянно. Ведь долгий путь разлуки нашей я был с вами вместе, потому что разлука, уничтожая все поверхностное и внешнее, только укрепляет совершенное единство истинной любви. Так бы хотелось… вместе с тобой склонить колени у постели нашей любимой, светлой, бесконечно дорогой больной и молиться долго, долго, пока не протянется к самой глубине сердца милующая, благостная и всемогущая Десница. Не слабым человеческим словом, но Его Именем спасительным, и радостным, и сладостным, вестью о Его Воскресении, отсветом немеркнущих зорь хотелось бы мне помочь и утешить.

10.5.1935

Надвойцы

Ведь где‑то настоящее тепло, настоящая весна. Где‑то распустившиеся березы, нарциссы, сирень. Где‑то солнце льет тепло золотистым трепещущим потоком. Ведь вчера прошли уже «розалии весенние святителя Николы». А у нас под нашим северным небом… Правда и у нас уже в воздухе ощущается что‑то весеннее… Если поверх фуфайки, свитера, «частей листовых» и теплой рубашки одеть «бушлат», то, пожалуй, в полдень, если не дует северный ветер, а это бывает не часто, — пожалуй, и не холодно. Река уже почернела и скоро, пожалуй, и тронется. Снег белеет еще только местами, проталинами, но… ведь это так не похоже на настоящую весну, как мучительное томление одиночества на жизнь настоящую, полнозвучную, пронизанную лучом и голубящей улыбкой. Но надо терпеть… Только бы не застыла, не замерзла душа, и не завяла бы совсем, не обнищала бы до конца в этой суете и томительной беспраздничности. И вместе с тем я знаю, что Господь близко, что прежде всего от себя, от собственной духовной праздности эта темнота и скудость…

Если бы я освободился, я бы, кажется… занялся разведением кроликов… Другой работы для себя я не представляю… Я пишу серьезно…

У нас здесь все растет библиотека. Шекспир, Шиллер (в подлиннике), последний роман Белого Маски лежит у меня на столе. Все это […] особенно Шиллер, как я понимаю, что он был любимым, вместе с Пушкиным, поэтом Достоевского. Конечно, все это доставляет много хороших минут. И все‑таки, не того нужно для души истомившейся и не того хочется.