… как я изнервничался за это время. Все говорим о какой‑то пользе для нервной системы, о том, что здесь отдохну рассудком и т. д. Нет, благодарю покорно за такой отдых. Это какая‑то пытка, точно каждый нерв вытягивают поодиночке.

Сегодня неожиданно встретился с одним старым знакомым — некиим Поповым. Когда я был в 7 классе гимназии, он был в 7 классе реального училища, существовавшего при нашей гимназии. Я тогда неоднократно выступал с рефератами «о религиозном опыте», «о славянофилах», и на мои рефераты обыкновенно приводили 8–й класс и отпускали некоторых интересующихся реалистов. Среди последних неизменно был Попов… И надо сказать, что это был единственный человек, который выступал в качестве моего оппонента. Обладающий недюжинными способностями, большой начитанностью в области философии, он был противник опасный, тем более, что стоял на точке зрения всегда трудно уловимого скептицизма… Считался он у нас вообще парнем с головой, сам выступал с интересными работами о Гоголе. Вот с ним‑то я и встретился сегодня.

Ты представить не можешь, как отрадно встретить здесь, в этой духовной пустыне, где нет ни одного интеллигентного человека в полном смысле этого слова, как отрадно встретить здесь вот такого Попова… Он провел здесь несколько часов. Мы ходили в местечко, сначала так беседовали, потом перешли к наиболее существенным и тревожным жизненным вопросам. Как часто бывает с людьми, вот так случайно сошедшимися на перепутье, мы сделались откровенны. Мне было так отрадно, что вблизи человек, с которым можно говорить по–человечески. И я открыл ему часть тех тяжелых неразрешимых вопросов и тех мук, которые вот стоят в душе, подступают к горлу давящим клубком. И он почувствовал, как мне нелегко теперь.

«Не позавидую вам», — сказал он мне после моего рассказа. А меня так измучила моя исповедь, что я с трудом дошел с ним до станции и весь день чувствовал себя разбитым и томился от головной боли… Так в тяготу обратилась радость встречи… А ведь я рассказал ему малую часть моей муки…

Другим посылает Господь удел героизма, меня же Он повел по трудному пути подвижничества… Но дойду ли я по нему до светлого конца или по дороге рухну в одну из зияющих расселин…

Ты когда‑то сказала мне, что я родился по ошибке теперь, мое же место в средних веках… Но ты ошиблась, я именно человек нового времени… Во мне нет и тени той здоровой цельности, какая присуща человеку средневековья… Во мне же каждое чувство и мысль встает, как рогатка, тая в себе антиномию, и этот антиномизм расслабляет волю и порождает муку… Оттого мне так и близок, ох, как близок Петрарка, этот «первый человек нового времени», как пишет о нем Гершензон. Есть книги, о которых думаешь, когда читаешь, что сам мог бы их написать и что они украдены из твоей души… Таковы сонеты и «исповедь» Петрарки. А через горнило каких сомнений прошла его любовь, например, величайшая и глубочайшая, быть может, в мире? Так и во мне все двоится…

21.9.1916

Читаю ли я Блока и Бердяева? Читаю. Особенно последнего. Из Блока мне нравится немногое, но есть действительно такие вещи, которые в глубине рождены и в глубину идут. Но немного их. Бердяев… Его читаю чаще. Но он не по душе мне. Нет у него в философии того юродства «Христа ради», которое сам он проповедует. Это юродство в отвержении всех ценностей мира ради Христа, в принятии Единого Христа и в Нем мира… У Бердяева же не то. Отвержение этих ценностей ради других, менее глубоких, но все же мирских, естественных, а не благодатных, Христовых.

Так, гениальность он утверждает как равноценную святости, не замечая, что гениальность есть путь хотя и религиозный, но естественный, святость же путь благодатный.

16.10.1916

Новая литература, особенно Пушкинский период с примыкающими к нему тридцатыми и сороковыми годами, пожалуй, интереснее древнерусской литературы, но дело в том, что в силу его исключительной привлекательности все равно так или иначе с ним познакомишься основательно рано или поздно, а я бы все‑таки остановился на новой литературе, и именно на указанной выше эпохе.

Дело в том, что теперь изучение литературы у нас органически и неразрывно связано с историей духовного развития страны, а в этом отношении, мне представляется, эпоха Александровская и начало Николаевщины — самое интересное время в истории русской культуры. Это эпоха кристаллизации всех тех начал, которыми жило русское сознание до нее, и переоценка ценностей. В ней, как в узле, сходятся с одной стороны все нити прошлого, а с другой — все зачинания будущего. Все движения наших дней ведут оттуда свое начало, все движения, предшествующие этому времени, в нем находят свое завершение и критическую оценку. Это эпоха перелома в русском сознании.

1917 год

6.1.1917