А у меня почти только две дороги — в храм и во Флоровский монастырь. Когда не служу у себя, иду каждый раз к ранней туда, и так хорошо там в храме, где молишься незаметно — так хорошо поют, так гармонично идет служение, так низко и истово кланяются монахини в куколях и мантиях. А выйдешь из храма прямо на зеленеющие могилки, разбросанные кругом. Это хорошее и новое начало дней моих, от которого свежесть в душе хранится много часов.

У нас в храме хорошо по–прежнему. Хорошо по крайней мере было на Троицу и на Духов день (в этот любимый день пришлось служить одному), хотя шел очень сильный дождь, народу было много. Я, повторяю, почти нигде не бываю, кого можно — принимаю у себя. Иногда приходят подольские друзья, сидят до глубокой ночи, часы незаметно проходят в раздумьи о вопросах самых сокровенных и главных. Около меня и, кажется, во мне что‑то «потишило» и «осело». Меньше шуму, хотя вместе с тем меньше блеску, и, кто знает, — не меньше ли еще чего‑нибудь.

6.6.1925

Киев

Всего несколько строк пишу… о больших, больших скорбях, нас постигших. Вчера днем скончался Вася Александрович.[40] Он проболел всего только неделю, болезнь загадочная, по–видимому брюшной тиф. Большую роль, кажется, сыграла ошибка врача, давшего ему касторку. Похороны завтра. Пишу сейчас же после заупокойной литургии. Через час вынос тела из больницы Покровского монастыря. Смерть Васи была чрезвычайно светлой и умиренной. Он причащался в Духов день, а заболел в четверг на Духовой неделе. В понедельник я снова причастил его уже в больнице. Удивительны были его последние часы… Имя Божие было у него все время на устах. По–видимому, в «бессознательном», с медицинской точки зрения, состоянии он говорил, что ему тесно в этом теле и чтобы его пустили уйти… Болезнь Васи выявила узы любви, связывающие всех нас. Последние дни и даже ночи были непрерывной о нем молитвой. Ночью мальчики и девочки молились иногда все, иногда по сменам. Другие дежурили около его кровати. И сейчас все, большие и малые, — все объединены одной скорбью. Итак… брошен мостик от нас, от нашей одной семьи туда, в тот мир. Один ушел от нас. Сердце мое за него спокойно. Как духовник, знаю, как светла была его душа, и перед его гробом тайна смерти, или, лучше, тайна бессмертия, становится ясной, прозрачной и умиротворяющей…

Но над нами нависла еще скорбь… Ася Карышева безнадежно, по словам всех врачей, — больна.[41] Вчера температура 40,4. Со дня на день ждут рокового исхода. Сегодня, кажется, можно будет ее причастить.

Шуре К. только что сделали серьезную операцию, но, слава Богу, кажется, вполне удачно, и он поправляется, хотя, конечно, он все еще в больнице.[42] Занемог Василий Ильич — боятся плеврита… Сколько скорби и тревоги у нас.

9.11.1925

Киев

В маленьком мирке нашем прежняя жизнь тревог и скорби и радости. Я ведь оптимист по природе и поэтому в тоске чувствую себя как на чужбине, а в радости как на родине, куда постоянно и неизменно возвращаюсь после всех блужданий. Но для печалей есть объективные основания. Шурик наш, я считаю, болен очень серьезно, и тревожусь за него очень. У Володи,[43] помнишь мальчика, ТВС — те же слова, что и во время Васиной болезни… о Святом Духе, «Коему сей по достоянию дохнет, скоро вземлет от земных»… Из храмовой нашей жизни, пожалуй, самое интересное и значительное то, что начали учиться лаврскому пению, был первый урок и доставил всем много радости, что выйдет, судить трудно…

Прекрасные воспоминания о Васе написал Юра — «Шесть дней». Последние дни Васиной жизни.

В маленьких комнатках моих «все по–старому». Все больше сижу в них дома. Выхожу почти исключительно во Флоровский монастырь к ранней и к себе в церковь. В «городе» бываю редко и чувствую себя там почти иноземцем.

1926 год

22.1.1926