Киев

В нашей жизни, как всегда, немало и плохого, и хорошего… Все самое хорошее за последние месяцы неразрывно связано с Марусей.[50] В этом, таком нервном, таком хрупком (боюсь за нее сильно) существе бьется такое трепетное желание настоящего Божьего дела, настоящей правды. Маруся оказалась моей помощницей в самом важном и в самом трудном. С ее помощью я совершаю теперь ранние литургии: она организовала хорик и нередко управляет им. Всю организационную работу она делала одна. А как это было нелегко! И как она делала все молитвенно и трепетно. Эти ранние наши службы я смело считаю самым важным в нашей жизни. Около него и все другое — и наши радости, и наши надежды, и наши огорчения. Как всегда, я — оптимист, и наша молодая, понемногу разрастающаяся поросль как‑то часто заслоняет для меня тундры и болота, что за нею, а ее юная зелень радует меня даже сверх меры. А кругом бурь и гроз немало. И в дальнем Сарове уже не совершаются Божественные службы и нет заповедного гроба. Это, конечно, самое важное, что было за последнее десятилетие.

13.8.1927

Кавказ, Махинджаури.

Вот уже третью неделю мы в этих благословенных местах, куда Вы отправили нас с такой любовью, где и для Вас таится столько светлых воспоминаний. Не надивишься и не налюбуешься здесь. Вы уже знаете, конечно, что мы все путешествуем, ходим, посетили уже множество уголков. Постоянно бываем у моря, были в Ботаническом саду, влезали на горы, были уже и на Тиралу, ночевали в лесу у костра, были вчера в Цихис–Дзири и Батуме, были в церковке на кладбище, а на Преображение служили в горах…

Так много освежающих впечатлений. Наталия Дмитриевна[51] окружает нас здесь неутомимой, бесконечно внимательной, предупредительной заботой, стараясь, чтобы во всем, начиная от главного и кончая самым маленьким, было бы нам хорошо. Она и здесь находит для себя дело, заботу о других, и внешнюю, и внутреннюю. И так радостно видеть, что здесь так ее любят и ценят, и люди, казалось бы, другого склада и настроений как‑то в чем‑то признают ее авторитет и тянутся к ней за лучиком тепла и света. С Н. Д. я имел уже несколько хороших бесед. В нем я чувствую ту хорошую неудовлетворенность жизнью, налет той хорошей грусти, которая служит залогом возможного духовного возрождения, начатого неосознанного тяготения к Небесному Отечеству…

Я чувствую, что я уже очень отдохнул здесь и физически, и, главное, душевно… Только писем я получаю здесь мало, и, главное, те письма, которые получаю, так мало говорят о всем, что хотелось бы знать о жизни всех родных и любимых. Тут только из Ваших писем, отрывки из которых я знаю, дают некоторые сведения о жизни у Вас, а большинство других записок очень субъективно. А между тем тревожно за всех и за каждого.

Ничего не знаю о Юре. Никто ничего не напишет о Василии Ильиче, и он не напишет ни строчки. Как Надежда Алексеевна и что с нею такое? Как Никол. Никит, и кто с ним? Телеграммой от Сережи[52] радостно взволнован, но пока что тоже пребываю в неведении о подробностях. Конечно, разлука наша недолгая еще, но любовь нетерпелива, заботлива, а отделяющие нас друг от друга версты создают впечатление особой оторванности и желание иметь побольше вестей из родного края.

… С Натальей Дмитриевной, с которой проводим вместе так много светлых часов, так часто вспоминаем Вас, беседуем о жизни.

22.9.1927

Киев

Из проповеди

Это было больше года назад. Я помню, я никогда не забуду, как я входил под своды громадного храма, возвышающегося среди густых, необъятных лесов, в глухом, пустынном молчании. Тысячи людей наполняли храм. Живой человеческий поток вливался и становился плотной и непроницаемой стеной. Кого здесь только не было. Горожане из самых различных мест, больших и малых, близких и на много верст отдаленных городов; крестьяне, пришедшие сюда в одиночку или громадными крестными ходами, русские и представители других народностей, даже какие‑то полудикари в странных одеждах и со странными лицами. Все они пришли сюда на поклонение Преподобному.

И там, высоко над этой человеческой толпой, в своей величественной раке, в мерцании множества лампад и свечей, в облаках фимиама возносился он, Преподобный. И тысячи колен преклонялись пред ним, благоговейные уста лобызали покровы, облекавшие его драгоценные останки, шептали ему свои самые сокровенные молитвы, пронесенные через необъятные просторы, и ни днем ни ночью не смолкали ни на миг голоса умиленных хвалений и гимнов. Как странен был покой и его величие. Мы пришли к нему и принесли наши неописуемые страдания, ужас нашей жизни, открыли перед ним наше изъязвленное, истекшее кровью сердце. От нашей неизбывной скорби пришли мы к нему, и не было среди нас никого, кто бы не изнемогал от тоски и смятения. А он пребывал там, высоко, в своей раке, окруженный покоем и величием, среди непрекращающейся хвалы. И так странны были этот покой и эта слава, и это море пылающих огней в годину позора, страданий и тьмы беспросветной.