Поскольку дело не в складе и не в чувствах, глубинная неудовлетворенность проявляется, как ни странно, не тогда, когда наша жизнь полна страхов и страданий — если бы так, мы просто могли бы счесть ее спасением, бегством. Она сильнее всего, когда мы живем как нельзя лучше. Пока у нас нет обычного счастья, мы вольны утешать себя фразами, начинающимися с «Если бы только...» А вот когда у нас есть и то, и другое, а счастья нет, неудовлетворенность выходит наружу. Вот почему наше богатое и могущественное время ничуть не счастливей былого. Это — ответ на вопрос Фрейда.

«Меня всегда тянуло к смерти, — сказала она.

— Психея, — сказала я, — неужели я дала тебе так мало счастья?

— Нет, что ты! — отвечала сестра. — Ты не понимаешь. Не в этом смысле "тянуло". Это как раз от счастья. В самые лучшие дни, когда мы втроем ходили в горы, дул ветер, светило солнце... Было так красиво, что я... ну, меня тянуло куда-то, словно говорило мне: "Иди сюда", а я еще не могла прийти, и не знала, куда же именно. Мне больно становилось, словно я птица в клетке, а другие птицы летят домой»[38].

В самом сердце величайших радостей таится печаль, она больше их, больше всего на свете. Она притаилась там, словно крокодил, который готов сожрать этот мир, будто яблоко, что ж удивляться, если мы бодримся и, как это ни смешно, пытаемся превратить землю в рай? Удивительного тут мало, а мудрости — просто нет.

МЫ ЗАДАЕМ ВОПРОСЫ

Так в чем же мудрость? В том, чтобы задавать вопросы. Устами Дельфийского оракула бог назвал Сократа мудрейшим из людей, ибо только он один знал, что ничего не знает, потому и спрашивал[39]. Вся история философии (и наук, ее дочерей) вышла из этого открытия. То, что мы задаем вопросы, лучше всего отличает нас от животных, от компьютеров, от богов. Животные знают слишком мало, боги — слишком много, а компьютер не знает ничего. Он просто хранит информацию, как книга, и делает только то, что в него заложили — потому ни один компьютер не думает, ибо «думать» и значит «спрашивать».

Сотни ученых об этом и не подозревают. Они всерьез уверены, что компьютеры мыслят, хотя все яснее ясного: а где же вопросы? Даже если вопрос в программе есть, компьютер не спросит об этой программе. Он подчинится ее приказу, задаст вопрос, но никогда не нарушит приказа, запрещающего спрашивать. Мы его нарушаем. Наша социальная программа говорит нам: «А вот об X не спрашивай», — и мы, к нашей чести и славе, немедленно спросим об X .

Мы спрашиваем, потому что мы — творцы. Задавая вопрос, мы творим, вызываем его из небытия. Дело это опасно: то, что сотворено, обретает свою жизнь, идет путями, которые нельзя ни предсказать, ни подстраховать, — как Франкенштейн, как язык, как новорожденный младенец. Вопросы можно заглушить, убить их невозможно. Они духовны, у них — бессмертные души.

Спрашивать о счастье опасно вдвойне, ибо это — вопрос основной, фундаментальный. Когда мы задаем основные вопросы, мы трогаем основание. Задавая обычные вопросы, мы поверяем и разбираем то, что сверху, а стоим на прочном фундаменте. А вот когда мы зададим вопрос фундаментальный, стоять нам уже не на чем. То, что мы считали камнем, стало песком; утесы уверенности обратились в барханы сомнения. То, о чем мы спрашиваем, повисло над пропастью — может быть, его на самом деле и нет[40]? Какой метафизический ужас скрывается в этом! Небытие весомо и реально, как слепота или смерть.

Задавая фундаментальный вопрос, мы не только спрашиваем, мы ищем. Это — поиск, подвиг; без вопрошающего его нет[41]. Субъект и объект меняются местами; мы не только видим бездну, мы сами бездонны. Удивительно ли, что мы побыстрей выбираемся из нее, чтобы хоть чем-нибудь заняться, чтобы ее забыть? Говорят, первый индеец, увидевший Великий Каньон, привязал себя к дереву. Мы привязываем себя к маленьким, внешним миркам, испугавшись Великого Каньона в нас самих.

Те же, кто хочет «познать себя», несмотря на все эдиповы страхи, станут искать, исследовать. Спелеологи сердца, спустимся вниз. А кролики пусть бегут домой.

глава 2 ВРЕМЯ ПОИСКОВ. ПОРА ИЗГНАНИЯ

Уклониться от чего-то можно лишь на время; это — дело времени. Истина же