Кроме того, она осознанная тяга к небу. Только так поймем мы две величайших тайны. Почему этот человек влюбился в эту женщину, а не другую? Почему нам кажется, что мы всегда любили это лицо, эти глаза? Почему мы узнаем, как бы вспоминаем эту красоту, словно искали ее всю жизнь? Почему Ромео полюбил Джульетту, Антоний — Клеопатру, Иван — Марию?

«Побеждающему дам белый камень, и на камне новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получит» (Откр 2:17).

«Что принадлежит человеку больше, чем это имя, которое даже в вечности знают только он и Бог? И что означает эта тайна? Не то ли, что каждый блаженный вечно ведает и хвалит какую-нибудь одну грань Божьей славы, как не познает ее и не восхвалит никто другой? Бог создал нас разными, чтобы любить нас по-разному — не "меньше" и "больше" (Он всех любит беспредельно), а именно по-разному, как мать любит детей. По этому и возможна любовь блаженных по отношению друг к другу, содружество святых. Если бы все одинаково видели и славили Бога, песнь торжествующей Церкви слилась бы в одну ноту»[98].

Ответ на вопрос — в том, что наш небесный удел («обитель») и неповторимая личность («белый камень») — единственны, других таких нет. Каждый из нас — единственный возлюбленный какой-то одной грани Божьего бриллианта. Земная женщина отражает эту грань, отображает ту сторону Бога, для любви к которой создан именно я.

И если нас поражает лицо, в котором для других нет ничего особенного, — это значит, что к нам воззвал пророк, посланец небес. Не надо принимать его за Бога. Истинный пророк указует на Другого. Как Иоанн Предтеча, он говорит о Мессии: «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин З:30).

картины, книги, музыка

Намного распространеннее другой пример, очень простой — картины. Всякий глядел на них, не всякий — в них, как всякий глядел на людей, не всякий — в человека, подобно духовным наставникам (см. Ин 1:42). Посмотрите как-нибудь не на полотно в раме, а внутрь, в изображенный мир. Постарайтесь увидеть не плотную поверхность, а прозрачную, как стекло, волшебное оконце, алисино зеркало, через которое можно про никнуть в другой мир.

Чаще всего картины переносят нас в другое место или другое время. Некоторые вообще уводят нас в мир воображения. Мы не совсем понимаем эти слова. Искусство, переносящее нас в такой мир, не просто выражает то, что нам пригрезилось. Нет, воображение наше входит в некую реальность, живет в ней, утверждает ее. Не она в нас, а мы в ней.

Незначительный художник творит, великий — открывает. Второстепенное искусство произвольно, оно могло стать и другим. Великое другим быть не может. Кажется, что оно всегда было, художник только отдернул занавес, чтобы мы увидели; так эскимосский резчик, у которого медведи выходили лучше, чем у белых, потому что белые пытались превратить в медведя слоновую кость, видел медведя в слоновой кости и просто отпиливал все лишнее.

Верно это и по отношению к литературе, словесным картинам. Они зачаровывают нас не меньше, если не больше, чем живописные полотна, — творящее слово писателя бесценно. Рассказы, повести, романы переносят нас в другое время, место, другие миры. Они ведут нас дальше самих себя, и мы им подчиняемся.

Да, великие книги и картины, как колдовство. Они не только показывают нам иной мир, но переносят нас туда. Они что-то с нами делают. «Что можно сделать с этой вашей живописью?» — спрашивает практичный отец у студента. Ответить надо: «Ничего, наверное, а вот она что-то делает с нами». То же самое скажем и о литературе. Книги «делают то, что говорят» — что говорят нам, то с нами и делают. Когда вы читаете «Илиаду», где вы? Не в кресле, не в Америке, не в XX веке, а под стенами Трои. Если повествование достигло своей цели, вы смотрите сквозь него; если не достигло — на него[99]. Так и картины. Стоя перед «Крестьянскими башмаками» Ван Гога, вы не в зале, а там, в картине, нет, — в этих самых башмаках. Вы ощущаете землю, ломоту в спине, умиранье света.

Картины и книги переносят в другие места нашего мира или в другие миры. Но и мир в своей целости — картина, повествованье; о чем же? Быть может, материя — картина духа? Быть может, время — повествованье о вечности? (Платон называл его движущимся ее образом[100]).

Наверное, сильнее всего это в музыке. Она так могуча, что древние приписали ее не людям, а богиням, музам. Я знаю трех умных, тонких людей, которых от неверия и отчаяния ничто не могло спасти, кроме искусства Баха. Музыка — не просто «эстетическое наслаждение», как бы узор или орнамент. Она — пророчица, вестница, наставница. Если есть Бах, есть Бог.

Какими бы разными ни были средства, мы ощущаем, что все это исходит из одного источника и указует на одну цель. Не только лица, влюбленность, картины, книги и музыка, но и запах неведомых стран в случайном ветре, очарование красок (вспомним дет ство), незабываемые строки стихов и многое, многое другое, — все говорит об одном и том же: за здешним, мирским, есть что-то еще, и только ему мы действительно радуемся. Мир — его маска; нам хочется снять ее. Мы чужие здесь, мы — в изгнании, нас тянет домой.