Разумеется, христианство пришло не на пустое место. В Древней Руси, в частности, в Киевской Руси, была раньше своя культура, но она была архаической, примитивной культурой так называемого дописьменного периода. Это создавало особую ситуацию — ситуацию, похожую на ту, что была и в других странах Западной Европы. Если древний средиземноморский мир уже в момент явления христианства имел позади историю культуры, создав богатейшую литературу, искусство, философию и науку, то Европа, Западная и Восточная, в том числе Древняя Русь, ничего такого практически не имели. И поэтому — как бы единым прыжком через пропасть — из первобытного мира славянские племена, входящие в Киевскую Русь, вошли в сложный мир духовной культуры христианства.

Конечно, этот процесс был очень непростым, конечно, были силы, которые ему сопротивлялись, но во всех существующих источниках мы видим, что христианизация Руси произошла сравнительно плавно. Есть только одна летописная фраза, в которой говорится — смутно, намеком, но намеком достаточно четким — о действиях Добрыни, дяди князя Владимира, и еще одного деятеля княжеского, о действиях насильственных. Мы сопоставим это примерно с той же эпохой в Европе. Скажем, Карл Великий. Он действительно насильственно насаждал христианство.

Что произошло потом? Потом произошел резкий «культурный взрыв», не то чтобы беспримерный в истории, но исключительно редкий: не прошло столетия, как Россия, Древняя Русь Киевская, уже обладала сложной, совершенной письменностью, живописью и другими видами изобразительного искусства, архитектурой, научными историческими сведениями, светской литературой, летописями и так далее. Очень быстро начала развиваться грамотность, и в документах, правда, преимущественно уже XII века, мы находим письма уже не выходцев из образованных слоев общества, а просто рядовых людей.

Дальнейшее развитие идет стремительно, по нарастающей: возникают великолепные иконописные школы в Москве, Новгороде, Твери, возникает совершенно оригинальный тип христианского храма (византийский был родоначальником, но от него пошли кавказские храмы с коническими возглавиями и русские храмы со шлемовидными возглавиями, которые потом превратились в луковицы), идет развитие самых различных областей культуры. Вплоть до предпетровского времени. И вот тогда возникает новый кризис.

Вначале, когда Русь приняла христианство, она вошла в семью европейских народов, начался обмен духовный, культурный. Культура не может развиваться в изоляции — это доказано всей историей. Культура обязательно должна существовать на вдохе и выдохе, на том, чтобы она была открыта другим культурам и могла делиться своими сокровищами с окружающим миром. И вот принятие христианства при князе Владимире было выходом на историческую арену, на культурно–историческую арену, не в плане завоеваний или государственного устройства, а в плане создания духовной культуры. Но после монгольского ига стала возникать тенденция, опасная для культуры, — тенденция к самозамыканию.

В то время уже огромное Московское царство, простираясь от Сибири, завоеванной Ермаком, до прибалтийских краев, ощущало себя наследником христианской традиции Рима и особенно Византии, и это было исторически справедливо. Действительно, восточное христианство больше уже нигде так не расцветало, особенно после падения Византии, как в Москве, в Московии. Но эта ситуация оказалась опасной, потому что началось культурное сворачивание, культурный изоляционизм, который породил величайший раскол в истории русской Церкви и русской культуры — я имею в виду так называемое старообрядчество.

Старообрядчество возникло в очень сложной ситуации, когда, с одной стороны, шли веяния с Запада, далеко не всегда положительные, с другой стороны, были стремления замкнуться, с третьей — возникали всевозможные неортодоксальные концепции, реформистские движения, которые охватили всю Русь и вызвали бурные политические и церковные события. И вот Московское государство, испытывая нужду, преимущественно политическую и экономическую, в том, чтобы сближаться с Западом, восприняло положительно ряд церковных реформ, которые провел патриарх Никон.

Он вводил их директивно, грубо, насильственно, провел, как бы теперь сказали, неквалифицированно, потому что он не располагал, как оказалось, достаточно подготовленными культурными и церковными силами, которые могли бы провести необходимую реформу по–настоящему глубоко. И она пошла в приказном порядке. Использовав идею Никона о реформе, царь Алексей Михайлович Никона–то сверг, низложил, а его идею использовал в качестве инструмента давления на народные массы.

Это вызвало огромное сопротивление у наиболее активной, мыслящей и потенциально духовно богатой части населения Московии, которая не приняла этих реформ, хотя они были очень незначительными, с нашей точки зрения. Сегодня нам кажется, что эти отличия едва различимы, но это было духовным насилием, поэтому старообрядцы объявили никонианство движением антихристовым. Тем более движение стало казаться антихристовым, когда Петр Первый столь же насильственно стал проводить европеизацию, не считаясь с традициями, ломая устоявшиеся основы культуры, не давая ей возможности свободно эволюционировать. Он переносил в Россию внешние формы европейской жизни, что в общем было, конечно, достаточно нелепо. Это еще более усилило старообрядческую оппозицию. Вы, наверно, все слушали оперу «Хованщина», она как раз посвящена вот этой драме.

С того времени в русской культуре, культуре этой огромной империи, включавшей уже различные страны и народы, множество племен и языков, стал возникать скрытый, но исключительно болезненный внутренний раскол — раскол общества на массу и привилегированные классы. Я имею в виду сейчас не экономический раскол, а раскол культурный и духовный.

С XVIII века, когда церковное руководство было скручено, подавлено, лишено самостоятельности и оказалось полностью под властью императорско–бюрократической системы, образованное общество отшатнулось от этой порабощенной Церкви и стало, естественно, искать какие–то другие виды духовности или идеологии. Одни жадно бросились к скептицизму, насмешкам над верой, вольтерьянству, другие столь же жадно устремились ко всевозможным нетрадиционным формам религиозности, часто к нездоровому мистицизму.

Вы хорошо знаете, что в это время образованное общество носило не ту одежду, что носил обычный народ, имело не те моды, говорило не на том языке. Большая часть образованного общества предпочитала говорить на французском языке. И к традиционной культуре в целом, тем более церковной культуре, относилась как к какому–то служебному придатку государственной системы, которая поддерживала их благополучное существование. И духовенство, утратив способность и возможность воздействовать на сердца людей Словом Божиим, оказалось отброшенным назад, попало в разряд нищих просителей, а духовная культура в Русской Православной Церкви оказалась решительно отрезанной от культуры образованного общества.

В XVIII веке уже существовала Московская Духовная Академия, правда, под другим названием; уже были люди, которые изучали восточные языки, древние философские системы. Преподавание велось там на латыни, люди знали греческий язык, но они по–русски по–настоящему не могли свидетельствовать о вере. Если посмотреть на преподавание XVIII — начала XIX века, оно велось на иностранных языках в академиях, но не на легком французском, на котором говорили в салоне, а на старой латыни. И когда лучшие проповедники того времени обращались по–русски к народу с амвонов церквей, они говорили тяжелым, неудобовразумительным языком, который как бы нуждался снова в переводе. Один из наших богословов, историков Церкви, подчеркивал, что в то время — в николаевскую эпоху — литература богословская по своему языку устаревала, едва только появлялась на свет. Она была уже сразу мертворожденной.

Пример — митрополит Филарет Дроздов, который пережил три царствования: взлет при Александре I, трудное, но почетное положение при Николае I и, наконец, возрождение в старости при Александре II. Это был человек глубоких мыслей и высокого интеллекта, но его речи, изданные при жизни в нескольких томах, потом почти не печатались, потому что ни народ, ни духовенство, ни даже богословы не могли их считать актуальными. Всем это казалось чем–то совершенно замшелым, и так их воспринимали уже тогда, когда они были только написаны.