Я хочу вам сейчас дать один-другой образ, которые просто меня поразили в какой-то момент жизни. Когда мне было лет девятнадцать, я встретил одного священника, очень странного, которого я спросил (не объясняя ему, почему я спрашиваю, потому что мой вопрос должен был прозвучать так: “Каким образом вы, такой тронутый, решили стать священником?”): “Можете ли вы мне объяснить, почему вы стали священником, отец Михаил?” Он мне ответил: “Да: потому что один из моих предков совершил убийство”. Моя реакция на это была в мыслях: в таком случае лучше бы тебе священником не делаться; и я его спросил, как это у него связывается. И он ответил: “Потому что я унаследовал от этого своего предка всю его человечность, я ее принимаю на себя, и я всё принес Богу в дар, став священником. В моем священстве этот мой предок принесен Богу в жертву живую; он оправдан в этом моем священстве”... Я два раза сталкивался с вещами, которые сродни этому, в каком-то смысле. Я помню одну старую женщину, которая мне говорила, что ее смущает, что к ней приходят мысли, искушения, сомнения, которые всецело ей чужды; у нее такое чувство, что она тут ни причем. И когда мы начали докапываться до причин, до ее родителей и близких предков (очень-то далеко не зайдешь), то оказалось, что каждый раз, как то или другое находило на нее, это было искушение, или состояние, или греховность, или что-то, что можно было найти в жизни одного из ее предков.

Это очень страшно: мы как бы связаны настолько с нашими предками, что не можем из этого выйти...

Нет, можем выйти: вы сделайтесь настоящим человеком — и ваши предки в вас оправданы. Мы можем их потопить, но мы можем их и вознести; и в этом громадная надежда. Потому что если бы речь шла только о том, чтобы спасать свою шкуру для вечности, оно, может быть, и стоило бы, но стоило бы не много; а если думать, что от того, что я делаюсь настоящим человеком, все поколения до меня находят какое-то восполнение, что я одним шагом их ввожу глубже, глубже в вечную жизнь, то это совершенно другое дело, для этого стоит жить. Может быть, слово это немножко громкое, но как бы “во искупление” или “во славу” тех, кто жил до вас, до меня, до каждого из нас. Это мои выкладки, это не святоотеческое учение, кроме того, что я сказал о родословной Христа, — это твердое святоотеческое учение. А то, что я сейчас рассказывал, это то, что мне пришлось в жизни встретить, и то, что, складываясь вместе со святоотеческим учением о родословной Христа, для меня приобрело очень живой смысл.

Я не знаю ярко Христа. У меня была глубокая тоска по Нему, я решила креститься, и осталось то же самое. Если бы меня спросили: “Какой ваш Христос?”, — я бы ничего не могла сказать, в этом смысле мое свидетельство о Нем было бы очень бледным, и меня удивляет, что можно жить относительно серьезно со Христом, в то же время не зная Его. И я решила спросить: как Вы Его знаете?

Здесь несколько разных моментов. Первое: в житиях святых мы находим целый ряд примеров, когда Господь, видя крепость души того или другого подвижника, допускал в нем эту пустоту, ему доверял эту пустоту, это подвиг верности без доказательств. Один пример, который мне стелется на годы и годы, это рассказ из жизни святого Антония Великого. Он как-то был искушаем, и день за днем боролся и боролся с искушением, кричал к Богу о помощи, и никакой помощи не было, и никакого чувства Бога не было. В конечном итоге он победил искушение, но в изнеможении упал на голую землю и лежал без сил. И в тот момент Христос ему явился. Антоний на Него посмотрел и говорит: “Господи, где же Ты был, когда я был в борении?” И Христос ему сказал: “Невидимо стоял рядом с тобой, готовый тебе помочь, если бы только ты потерял мужество”. И в этом смысле, отсутствие живого опыта — это знак Божьего доверия к нам, к нашей верности.

Если говорить обо мне, то я должен к своему стыду сказать, что моя вера основана на чем-то, что мне сделало все легким, и поэтому мне скорее должно было бы быть стыдно, чем наоборот, кичиться нечем. Лет до пятнадцати я о Боге ничего не знал: я слышал это слово, знал, что об этом говорят, что есть люди верующие, но в моей жизни Он никакой роли не играл и для меня просто не существовал. Это были ранние годы эмиграции, двадцатые годы, жизнь была нелегкая, а порой очень страшная и трудная. И в какой-то момент настал период счастья, период, когда не было страшно. Это был момент, когда впервые (мне было 15 лет) бабушка, мать и я оказались под одной крышей, в одной квартире, вместо того чтобы скитаться и не иметь собственного крова. И первое впечатление было блаженство: это — чудо, счастье... А через некоторое время меня объял страх: счастье оказалось бесцельным. Пока жизнь была трудная, каждый момент надо было бороться с чем-то или за что-то, каждый момент была непосредственная цель; а тут, оказывается, никакой цели нет, пустота. И я пришел в такой ужас от счастья, что я решил, что, если в течение одного года не найду смысла в жизни, я покончу с собой. Это было совершенно ясно. В течение этого года я ничего особенного и не искал, потому что не знал, ни где искать, ни как, но со мной нечто случилось. Я присутствовал перед постом на беседе отца Сергия Булгакова. Он был замечательный человек, пастырь, богослов, но с детьми он никак не умел говорить. Меня убедил мой руководитель пойти на эту беседу, и когда я ему сказал, что я ни в Бога не верю, ни в священника, он мне сказал: “А я тебя не прошу слушать, — просто посиди”. И я сел с намерением не слушать, но отец Сергий говорил слишком громко и мне мешал думать; и мне пришлось слышать эту картину о Христе и о христианине, которую он давал: сладкую, смиренную и т.д. — то есть все то, что в 14-15 лет мальчику не свойственно. Я пришел в такую ярость, что после беседы поехал домой, спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, решив проверить, так это или нет. И решил, что если я обнаружу, что Тот Христос, Какого описывал отец Сергий, это Христос евангельский, то я с этим кончил. Я был практический мальчик и, обнаружив, что есть четыре Евангелия, решил, что одно непременно короче, и поэтому выбрал читать Евангелие от Марка. И тут со мной случилось нечто, что у меня отнимает всякое право превозноситься чем бы то ни было. Пока я читал Евангелие, между первой и третьей главами, мне вдруг стало абсолютно, совершенно ясно, что по ту сторону стола, перед которым я сижу, стоит живой Христос. Я остановился, посмотрел, ничего не видел, ничего не слышал, ничего не обонял — не было никакой галлюцинации, это была просто внутренняя совершенная, ясная уверенность. Помню, я тогда откинулся к спинке стула и подумал: Если Христос, живой, передо мной, значит, все, что сказано о Его распятии и воскресении, — правда, и значит, правда и все остальное... И это был поворот в моей жизни от безбожия к той вере, какая у меня есть. Вот единственное, что я могу сказать: мой путь не был ни умственный, ни благородный, а просто почему-то Бог спас мою жизнь.

ВНУТРЕННЕЕ МОЛЧАНИЕ

Святой Ефрем Сирин в одном из своих произведений говорит, что, когда Бог творит человека, Он вкладывает в сердцевину его существа все Царство Божие, и задача жизни заключается в том, чтобы копать, копать, пока не дойдешь до той глубины, где находится этот клад. И говение — это тот момент, когда мы должны собрать все свое внимание, суметь вслушаться в те глубины, из которых доходит до нас как бы звон колоколов града Китежа. Вы помните древний рассказ о том, как один благочестивый город был спасен от осквернения тем, что Бог дал ему целиком уйти в глубины озера. Он утонул, но не погиб, и люди с чутким слухом, прислушиваясь, могли услышать из глубин звон колоколов. Вот так лежит в нас Царствие Божие, как уже освященный град, и однако как град, который вне досягаемости, потому что между ним и нами — суета. И из этой суеты нам надо вырваться; и такой короткий день, как день говения, все-таки дает нам возможность оторваться от суеты хотя бы на несколько часов.

В чем заключается эта попытка оторваться? Первая задача, которая перед нами стоит — это молчание, потому что разговором, общением мы друг друга вырываем из внутренней собранности, вносим друг в друга суету, отрываем друг друга от мыслей, от чувств, от представлений, которые нас занимали в этот момент, и заставляем войти в интересы и тревоги, которые нам совершенно порою чужды. Это вторжение в нашу тишину происходит самым различным образом. Человек собранно молчит, и вдруг к нему кто-то подходит и вырывает его из этой тишины — даже простым приветствием, не обратив внимания на то, что в этот момент не надо было к нему подходить. Бывает, что из молчаливой тишины мы вырываемся сами — чтением газет, прислушиванием к чужому разговору, вниманием к тому, что происходит вне нас и что, может быть, не имеет никакого значения для нас, только питает наше любопытство, даже не любознательность, а просто любопытство, поверхностность нашу. И очень важно в какие-то моменты найти в себе силу, решимость вступить в период молчания. Все духовные наставники говорят нам, что надо начинать день с такого короткого периода и кончать день тем же; а затем надо в течение дня вырывать какие-то моменты, когда вдруг мы можем сказать времени, течению наших мыслей, движению наших чувств и даже внешнему слову: "Остановись!"