Если анализировать Священное Писание на основании, как говорят лингвисты, «частотности» употребления того или иного слова, то мы обнаружим — почти 370 раз в нем встречается призыв: «Не бойся!». Адресован он то к Аврааму, то к Иакову, то к Гедеону в Ветхом Завете, то к апостолам и женам–мироносицам в Евангелии. Этот призыв постоянен и настойчив. Бог не говорит: не бойтесь того или иного. Он обращается к нам предельно просто: не бойтесь. Никогда и ничего!

Конечно, в нашей природе страх заложен изначально — как и много чего другого. Но одни природные особенности надо развивать, а другие — перерастать. Преодолевать. Бог адресуется именно к звериной нашей памяти: «Не бойся, малое стадо!» — и даже еще резче: «Я посылаю вас овцами среди волков».

Человек, постоянно боящийся, теряет не только свое достоинство — он в конце концов оказывается смешным. В случае с нашей недавней паникой проявилась, на мой взгляд, эта комическая, смешная сторона страха. Люди начали закупать «впрок» не только заграничную технику или предметы роскоши — они принялись запасаться крупой, солью и спичками, буквально шарахаясь от собственной тени, вспоминая ситуации, в которых они оказывались в 30–е годы или в начале войны. Те, кто помоложе, спроецировали на происходящее осень и зиму 91–го. С каким‑то странным наслаждением люди устремились к тому, чтобы история повторилась. А история никогда не повторяется, мы можем лишь проводить какие‑то аналогии, можем обнаруживать в таких мнимых «повторах» намек на то, что мы ничему не учимся на собственных ошибках.

Паника — феномен пробуждения в нас дикаря, который даже не задается вопросом, а чего он боится.

Мы — открытое общество, полноправная часть мировой цивилизации — опять показали соседям свою задавленность и дикость. В нашей стране по–прежнему, как в советские времена, есть в основном пока две модели поведения: либо наглость и беспардонность, либо задавленность и запуганность.

Мы почти точная копия древних греков. Занятно, что недавно я был в Греции и увидел, что они, во многом на нас похожие — это ведь православная страна и не слишком богатая, — ведут себя в отличие от нас очень естественно. Их поведение вовсе не означает, что они от жизни не ждут ничего плохого, что заставляют себя верить в то, что беда обойдет их стороной, — нет, почему же, она коснется и меня, и моих друзей, всех. Беда — как дождь, не выбирает, на чьи головы ей упасть. Дело не в том, чтобы изловчиться пробежать между дождевыми каплями, а в том, чтобы достойно переждать бедствия…

Опыт истории показывает, что все кризисы кончаются, все сложнейшие ситуации находят свое разрешение. И вот что важно: выживают после них именно те, кто не испугались. Не самые сильные физически, не самые обеспеченные материально, не те, кто запас больше крупы или соли впрок, — это, кстати, показала Ленинградская блокада. Выживают те, кто психологически, духовно, нравственно — назовите как хотите — не сдались. А для этого нужна вера. Нужна открытость навстречу Богу. Не козлоногому рогатому чудищу, но Пастырю доброму, не бросающему в беде овец малого Своего стада.

Не паниковать. Не приходить в отчаяние. Не хватать сумки на колесиках и не бежать очертя голову — куда? — в покрытую тенью прошедшую жизнь за нашей спиной. Тем более что наше бегство продиктовано не страхом голода, но страхом того, что завтра всё будет стоить дорого. А ведь дорого — оно на самом деле всегда дорого. Я не хочу употреблять банальных выражений, но дешево человеку никогда ничего не дается. Думаю, что момент грядущей дороговизны так зазвучал в последние недели потому, что испугались все. Испугались в Кремле, испугались в Думе, испугались банкиры, испугался «средний класс». И, признаться, меня смущает и пугает — что бесстрашных не нашлось. Не нашлось — даже среди самых мудрых, крестьян, даже они, собирая урожай, паниковали: пока мы трудимся, магазины опустеют.

И все‑таки нет, бесстрашные нашлись! Это подростки и маленькие дети. Они нашей паники не заметили — или заметили с какой‑то беззлобной иронией. Вот что в меня вселяет надежду. Эти люди — я сознательно их называю не детьми, а людьми — не испугались ситуации. Потому что они не испытывали в своей жизни (и я верю, что не испытают) того пресса, который ощутили на себе всё старшие поколения. Если мы действительно живем ради детей, надо постараться как‑то соответствовать им. Не быть смешными и жалкими в их глазах. Пройдет несколько лет — и они будут избирать президента и парламент двадцать первого века. Избирать бесстрашно, без оглядки на век, прожитый нами в состоянии перманентной паники.

И вот тогда, мне кажется, Россия будет совершенно другая.

http://www. ogoniok. com/archive/1998/4573/38–12–15/

«Курица или яйцо?» — вот в чем вопрос

Журналист Александр Никонов, предлагая нам отделить нравственность от морали, ставит вопрос чрезвычайно важный и, надо сказать, делает это с блестящим остроумием… но не доводит дело до конца. Действительно, есть в нашей жизни что‑то, напрямую связанное с самою сутью добра и зла и тех границ, что отделяют одно от другого (по Никонову, это «нравственность»), но есть и сумма установившихся в обществе норм поведения (по Никонову, «мораль»).

Видоизменяясь из века в век, мораль всегда связана с представлениями о приличии. К примеру, в Китае долгое время (не знаю, как теперь) считалось неприличным смеяться, раскрывая рот, как делают европейцы. Понятно, что к вопросу о добре и зле подобные неприличия не имеют никакого отношения, хотя, глядя изнутри конкретной эпохи, конкретной культуры, мы этого не видим в упор. Более того: нормы поведения, правила приличия кажутся нам иной раз чем‑то невероятно важным во всех смыслах и с любой точки зрения, а проходит лет двадцать — и становится просто смешно! Ведь казалось гражданам СССР, что в шортах по городу могут разгуливать только безнравственные люди… Все это как раз то, что англичане называют словом victorian, то есть «викторианский» в самом дурном смысле — «комильфо» или «не комильфо», иными словами, «как то положено» или, наоборот, «не рекомендуется». В каждую эпоху, в каждой религии, в каждом сословии есть своя мораль, свой «обычай» — так в половине случаев переводится с латыни слово mos, moris.