Не паниковать. Не приходить в отчаяние. Не хватать сумки на колесиках и не бежать очертя голову — куда? — в покрытую тенью прошедшую жизнь за нашей спиной. Тем более что наше бегство продиктовано не страхом голода, но страхом того, что завтра всё будет стоить дорого. А ведь дорого — оно на самом деле всегда дорого. Я не хочу употреблять банальных выражений, но дешево человеку никогда ничего не дается. Думаю, что момент грядущей дороговизны так зазвучал в последние недели потому, что испугались все. Испугались в Кремле, испугались в Думе, испугались банкиры, испугался «средний класс». И, признаться, меня смущает и пугает — что бесстрашных не нашлось. Не нашлось — даже среди самых мудрых, крестьян, даже они, собирая урожай, паниковали: пока мы трудимся, магазины опустеют.

И все‑таки нет, бесстрашные нашлись! Это подростки и маленькие дети. Они нашей паники не заметили — или заметили с какой‑то беззлобной иронией. Вот что в меня вселяет надежду. Эти люди — я сознательно их называю не детьми, а людьми — не испугались ситуации. Потому что они не испытывали в своей жизни (и я верю, что не испытают) того пресса, который ощутили на себе всё старшие поколения. Если мы действительно живем ради детей, надо постараться как‑то соответствовать им. Не быть смешными и жалкими в их глазах. Пройдет несколько лет — и они будут избирать президента и парламент двадцать первого века. Избирать бесстрашно, без оглядки на век, прожитый нами в состоянии перманентной паники.

И вот тогда, мне кажется, Россия будет совершенно другая.

http://www. ogoniok. com/archive/1998/4573/38–12–15/

«Курица или яйцо?» — вот в чем вопрос

Журналист Александр Никонов, предлагая нам отделить нравственность от морали, ставит вопрос чрезвычайно важный и, надо сказать, делает это с блестящим остроумием… но не доводит дело до конца. Действительно, есть в нашей жизни что‑то, напрямую связанное с самою сутью добра и зла и тех границ, что отделяют одно от другого (по Никонову, это «нравственность»), но есть и сумма установившихся в обществе норм поведения (по Никонову, «мораль»).

Видоизменяясь из века в век, мораль всегда связана с представлениями о приличии. К примеру, в Китае долгое время (не знаю, как теперь) считалось неприличным смеяться, раскрывая рот, как делают европейцы. Понятно, что к вопросу о добре и зле подобные неприличия не имеют никакого отношения, хотя, глядя изнутри конкретной эпохи, конкретной культуры, мы этого не видим в упор. Более того: нормы поведения, правила приличия кажутся нам иной раз чем‑то невероятно важным во всех смыслах и с любой точки зрения, а проходит лет двадцать — и становится просто смешно! Ведь казалось гражданам СССР, что в шортах по городу могут разгуливать только безнравственные люди… Все это как раз то, что англичане называют словом victorian, то есть «викторианский» в самом дурном смысле — «комильфо» или «не комильфо», иными словами, «как то положено» или, наоборот, «не рекомендуется». В каждую эпоху, в каждой религии, в каждом сословии есть своя мораль, свой «обычай» — так в половине случаев переводится с латыни слово mos, moris.

Однако латинское слово также обозначает и нечто другое: нрав человека, его спонтанную, идущую не от рассудка и воспитания, но откуда‑то из самых глубин сердца реакцию на проявления добра и зла, вне какой бы то ни было зависимости от норм общественного приличия. Эта реакция, которую Владимир Соловьёв в своей великой книге «Оправдание добра» характеризует как безотчетный инстинкт стыда, превратившийся в «ясный голос совести, укоряющей человека<…>за всякую неправду», присуща каждому нормальному, не зажатому, не изуродованному воспитанием и фобиями человеку.

Это мораль (уже не в бытовом, а в самом высоком смысле слова), о которой говорит Вольтер. «Мораль есть у христиан, но не у язычников», — цитирует «фернейский старец» одного из своих современников и восклицает: «А как же быть с моралью Сократа, Залевка, Харонда, Цицерона, Эпиктета и Марка Антонина?<…>Есть только одна мораль, как есть только одна геометрия!» Конечно, продолжает Вольтер, мало кто читает Цицерона, но всякий, кто начинает размышлять о добре и зле, сам того не зная, становится продолжателем Цицерона. Конфуций не изобрел этическую систему, но просто нашел её в сердце человека. Каждого. Не только китайца.

Мораль, по Никонову, скорлупа догм, которую следует разрушить. Мораль, по мнению Вольтера, не имеет ничего общего с догмами. Потому что догмы всегда различны, а мораль — от этого никуда не денешься — у всех одна. «Что это значит?» — спрашивает Вольтер. Это значит, что мораль, как и свет, приходит от Бога.

Эта мораль (в понимании А. Никонова — «нравственность») на самом деле голос совести, «даймонион» Сократа, милосердие, которому учит Христос, призывая нас ощущать боль другого как свою собственную.

Это мораль, о которой говорит один из героев Чехова: «Как вот возьмешь из‑под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала и… я всё думал: есть Бог!»

Прежде чем раздавить скорлупу, давайте прислушаемся: не пищит ли внутри цыпленок?