Федор Василюк:

Мне кажется, что конечным итогом этих размышлений должны быть рекомендации. Но основа для этих рекомендаций не может быть общей, потому что мы исходим из общего представления о человеке, которое исповедует врач и которого придерживается человек, который к нему обратился. Потому что орган часто воспринимается как собственность, как продолжение человеческой личности. И это не просто метафора. Вы знаете, что при ампутации конечности очень долго остается фантомная чувствительность отсутствующей конечности. Это реальное ощущение физически отсутствующего тела. Поэтому вопрос об органе не есть вопрос механический, а вопрос и духовный, и психологический. Потому что идея, что жизнь ребенка будет продолжена — это ведь идея о седалище души. Вот где седалище души — в сердце как в органе, в голове или оно вообще вне телесной оболочки?

Мне кажется, что дискуссия по этому вопросу обычно замыкается между теми, кто остался жив, и игнорирует тех, кто ушел. Дело в том, даже если у человека есть молитвенный опыт (а в этой ситуации человек может даже не иметь развитого молитвенного опыта), он явно ощущает ту или иную форму какого‑то душевного присутствия, даже если это конфессионально никак не оформлено. Он знает, что умерший есть, и он может к нему обращаться. Я много раз общался с людьми, которые не могли решить проблемы, связанные с умершими, по поводу собственности или по поводу принятия каких‑то решений. Но я, например, задавал вопросы так:"Как Вы думаете, как Ваш муж среагировал бы на ситуацию, что он бы сказал, что он сделал?"И вот тогда снимается непосильная ответственность с самого человека. Это можно делать и по отношению к ребенку:"Ваш мальчик был добрым человеком?""Как Вы думаете, он бы в такой ситуации как среагировал?"Если Вы можете молиться, спросите у него, может быть Вам будет молитвенный ответ.

Но тут важно уйти от манипуляций. Мы можем придумать всякие психологические хитрости, которые как бы вынудят человека принять в этой ситуации решение. Это будет нехорошо во многих отношениях. Дело в том, что потом что‑то нарушится в нем и в его отношениях с умершим человеком и добра не принесет тому, кому этот орган будет пересажен. Поэтому, мне кажется, что в любом случае свобода, нетоталитарность взаимоотношений с этим человеком — это залог того, что решение будет правильным духовно, пусть оно будет плохое физически.

Священник Георгий Чистяков:

Я могу только присоединиться к тому, что сказал Фёдор Ефимович, и подтвердить, что на самом деле молитвенный опыт здесь важен не только в отношении погибшего во время несчастного случая человека, ребёнка. Матери наших детей приходят обычно в церковь и просят молиться о доноре и даже иногда их задача узнать имя донора, потому что им кажется важным, чтобы мы молились и вспоминали его по имени. Потому что, безусловно, взаимоотношения какие‑то возникают между донором и той семьёй, которая, благодаря посмертному подвигу этого донора, сохранила жизнь своему ребенку.

Мы должны больше говорить о подвиге донорства. И это не пропаганда, это что‑то другое. Мы всё‑таки должны ставить такие вопросы — на уровне главного врача, на уровне замминистров. Надо теребить начальство по этому поводу, потому что это действительно очень серьезный вопрос.

Франсуаза Глорион:

Я бы хотела сделать последнюю маленькую ремарку. Я хорошо знакома с этой проблемой в отношении детей. По моему, очень трудно говорить здесь теоретически. Право решать здесь принадлежит только родителям. Что касается меня самой, если бы меня спросили об том, я бы сказала: отдайте любой мой орган. Но я мать нескольких детей и я не могу сказать, как в этой ситуации я повела бы себя, если бы это касалось моего ребенка. Все аргументы могут быть хороши, но не один из них не может быть достаточно хорош. Это, безусловно, проблема очень и очень сложная.

Священник Георгий Чистяков: