14.10.96 Париж

Ответ священника Георгия Чистякова на письмо, подписанное псевдонимом Силуан Авернский:

Православие – это сам Иисус и Его Новый Завет

Письмо из Парижа, присланное, правда, без обратного адреса, но со штемпелем Paris 5 Mouffetard, rue Epie de Bois, напомнило мне В. В. Розанова, который, размышляя о православной вере, в частности писал: «Ритуальные подробности… хотя не суть «догматы», но важнее их: это – та поэзия, лирика, из которой всё рождается, в том числе и догматы». В Церкви для Розанова важнее всего стиль и быт, т. е. те факторы, о которых, как признается он сам, Христос не делал даже упоминания. «Это – гораздо более догмата, ибо пронизывает всю ткань христианства, от основания до вершины, и составляет самую душу его». Розанов употребляет слово «ткань». О «тонкой ткани народной души, в которой и для Христа есть место, и для лешего из соседнего болота», пишет Силуан Авернский.

В другом месте Розанов заявляет: «Христианство живёт вовсе не теми тезисами, какие вслух произносит, а подлинно живёт теми тезисами, которых никогда не выговаривает». А ниже рассказывает, как видел одно соборование умирающего: «Я не мог не плакать, такое это чудо слов, живопись напевов!». С точки зрения Розанова именно культ составляет в христианстве его «метафизику», зерно, теплоту… «Отнимите от него «суеверия», готику, обряды, «непо–нятные и ненужные жесты»… оно останется без своего кровообращения», – так рассуждает мыслитель, сам признававшийся о. Павлу Флоренскому, что во Христа не верует, и при всей любви к обрядности оставивший нам в своих книгах множество антихристианских текстов.

Силуан Авернский идет по этому же пути. Христоцентризм для него – «утопия сродни коммунизму, тоталитарное чудовище, рвущее своим обесцвечивающим и обездушивающим дыханием тонкую ткань народной души».

Во многом похожим было отношение к православию у Федора Сологуба и Михаила Кузмина. Для них оно значимо исключительно в эстетическом плане: красоты церковного пения, акафисты, сладостный речитатив, упоительное славянское чтение, пьянящий кадильный дым, голубоватыми кольцами уходящий под купол, юные послушницы, опускающиеся на колени под звуки слов «Господи и Владыко живота моего…», мерцание лампадок и золота древних окладов. Вот как видят православие эти писатели.

Абсолютизация формы. Именно форма важна и достойна восхищения, она увлекает, завораживает и затягивает, а все остальное: Благая весть Иисусова, Его Нагорная проповедь, Евангелие, в котором Он нас к чему‑то зовёт и чего‑то от нас ждет, – это «протестантское», не наше; это, как говорит Розанов, «штунда».

В сущности и в этом Силуан Авернский согласен с автором «Опавших листьев», ибо огорчается от того, что «тепло православного храма, уют русской церкви» для меня «по меньшей степени второстепенны по отношению к учению Христа».

Еще ярче позиция А. М. Ремизова, бывшего апологетом того самого лешего, которого защищает от меня С. Авернский. Русалки, упыри и ведьмы в сознании Ремизова мирно уживаются с пронесенной через всю его жизнь любовью к богослужению с его мельчайшими особенностями и деталями, в которых он разбирается много лучше иного священника, с глубокими познаниями в области житийной литературы, церковной истории и т. п. Проникновенно рассказав о всенощной в Успенском соборе (чуть ли не последней перед закрытием его большевиками), он может на следующей же странице сообщить, что у беременной женщины, если она во время Великого входа посмотрит на священника, несущего чашу, родится дитя, которое непременно станет упырем. Описывая освящение куличей на Пасху, он тут же расскажет, как девушка смотрит, на какой из куличей «святая вода первее всех крапнет», чтобы отщипнуть от него кусочек и потом при его помощи приворожить приглянувшегося ей парня.

Для Ремизова бесконечно дороги и мощи в кремлевских соборах, и Влахернская с её «теплой ручкой», и «Святый Боже», когда его на архиерейской обедне затянут мальчики альтами, и первый день Страстной седмицы, «когда в Кремле в мироваренной палате у Двенадцати апостолов миро варят и иеродьяконы под Евангелие мешают серебряными лопатками серебряный чан с варом из душистых трав и ароматных масел Аравии, Персии и Китая». Но ничуть не меньше любит он своих кикимор, Калечину–Малечину, заговоры, наговоры и проч.

Я бы, наверное, не стал так подробно останавливаться на эстетическом подходе к православию, на чисто декадентской поэтизации обряда и народного двоеверия, если бы видел в этом только литературный феномен, не имеющий прямого отношения к Церкви и тому, что происходит внутри Церкви. Двоеверие всегда было, духовенство всегда с ним боролось, и казалось, что исчезнуть оно может благодаря распространению культуры. Казалось. Но теперь обнаруживается, что возможна интеллектуальная поэтизация двоеверия, причем не только писателями–декадентами типа Ремизова, но и богословами.

Имею в виду я следующее. В 1954 г. в Джорданвилле вышла книга «Лже–православие на подъеме», где среди прочих материалов опубликована большая статья прот. М. Помазанского «Православие ли?», посвященная разбору сборника «Православие в жизни», участниками которого были отцы В. Зеньковский, А. Шмеман, А. Князев, Б. Бобринский, а также А. Карташев, Н. Струве и другие. Задача Помазанского заключается в том, чтобы показать, что все эти богословы к православию никакого отношения не имеют, они в массе своей протестанты, а единственная цель их – размывание основ нашей веры. Вообще книга очень похожа на недавно вышедший сборник о «протестантизме восточного обряда», что, правда, естественно, ибо М. Помазанский является для авторов нового сборника одним из наивысших авторитетов.