Во многом похожим было отношение к православию у Федора Сологуба и Михаила Кузмина. Для них оно значимо исключительно в эстетическом плане: красоты церковного пения, акафисты, сладостный речитатив, упоительное славянское чтение, пьянящий кадильный дым, голубоватыми кольцами уходящий под купол, юные послушницы, опускающиеся на колени под звуки слов «Господи и Владыко живота моего…», мерцание лампадок и золота древних окладов. Вот как видят православие эти писатели.

Абсолютизация формы. Именно форма важна и достойна восхищения, она увлекает, завораживает и затягивает, а все остальное: Благая весть Иисусова, Его Нагорная проповедь, Евангелие, в котором Он нас к чему‑то зовёт и чего‑то от нас ждет, – это «протестантское», не наше; это, как говорит Розанов, «штунда».

В сущности и в этом Силуан Авернский согласен с автором «Опавших листьев», ибо огорчается от того, что «тепло православного храма, уют русской церкви» для меня «по меньшей степени второстепенны по отношению к учению Христа».

Еще ярче позиция А. М. Ремизова, бывшего апологетом того самого лешего, которого защищает от меня С. Авернский. Русалки, упыри и ведьмы в сознании Ремизова мирно уживаются с пронесенной через всю его жизнь любовью к богослужению с его мельчайшими особенностями и деталями, в которых он разбирается много лучше иного священника, с глубокими познаниями в области житийной литературы, церковной истории и т. п. Проникновенно рассказав о всенощной в Успенском соборе (чуть ли не последней перед закрытием его большевиками), он может на следующей же странице сообщить, что у беременной женщины, если она во время Великого входа посмотрит на священника, несущего чашу, родится дитя, которое непременно станет упырем. Описывая освящение куличей на Пасху, он тут же расскажет, как девушка смотрит, на какой из куличей «святая вода первее всех крапнет», чтобы отщипнуть от него кусочек и потом при его помощи приворожить приглянувшегося ей парня.

Для Ремизова бесконечно дороги и мощи в кремлевских соборах, и Влахернская с её «теплой ручкой», и «Святый Боже», когда его на архиерейской обедне затянут мальчики альтами, и первый день Страстной седмицы, «когда в Кремле в мироваренной палате у Двенадцати апостолов миро варят и иеродьяконы под Евангелие мешают серебряными лопатками серебряный чан с варом из душистых трав и ароматных масел Аравии, Персии и Китая». Но ничуть не меньше любит он своих кикимор, Калечину–Малечину, заговоры, наговоры и проч.

Я бы, наверное, не стал так подробно останавливаться на эстетическом подходе к православию, на чисто декадентской поэтизации обряда и народного двоеверия, если бы видел в этом только литературный феномен, не имеющий прямого отношения к Церкви и тому, что происходит внутри Церкви. Двоеверие всегда было, духовенство всегда с ним боролось, и казалось, что исчезнуть оно может благодаря распространению культуры. Казалось. Но теперь обнаруживается, что возможна интеллектуальная поэтизация двоеверия, причем не только писателями–декадентами типа Ремизова, но и богословами.

Имею в виду я следующее. В 1954 г. в Джорданвилле вышла книга «Лже–православие на подъеме», где среди прочих материалов опубликована большая статья прот. М. Помазанского «Православие ли?», посвященная разбору сборника «Православие в жизни», участниками которого были отцы В. Зеньковский, А. Шмеман, А. Князев, Б. Бобринский, а также А. Карташев, Н. Струве и другие. Задача Помазанского заключается в том, чтобы показать, что все эти богословы к православию никакого отношения не имеют, они в массе своей протестанты, а единственная цель их – размывание основ нашей веры. Вообще книга очень похожа на недавно вышедший сборник о «протестантизме восточного обряда», что, правда, естественно, ибо М. Помазанский является для авторов нового сборника одним из наивысших авторитетов.

М. Помазанский печалуется из‑за того, что авторы сборника говорят об обрядоверии как об одной из бед, разрушающих церковное общество, а затем ополчается на следующую фразу: «Православие есть христианство в его чистейшей форме». Так мог написать, по мнению рецензента, только «протестант, умилившийся православным богослужением или увлекшийся чтением святоотеческой литературы», но никак не православный богослов. Дело в том, что, согласно М. Помазанскому, «у православия имеется свой облик исторический, практический, жизненно–бытовой, собственно и являющийся православием в жизни».

Вот оно – то, что римляне называли punctum saliens! Не Христос, не Евангелие, а «жизненно–бытовой» облик православия составляет сердцевину нашей веры… А этот жизненно–бытовой облик включает в себя не только знаменный распев, но и колдовство, и лешего, и водяного, и запрет есть капусту в день усекновения главы св. Иоанна Предтечи, ибо по форме она похожа на голову, и проч.

Естественно, когда эту точку зрения выдвигает В. В. Розанов, вечный оппонент Православной Церкви, или декадент до мозга костей А. М. Ремизов, но в устах протопресвитера, пусть даже «карловацкого», она выглядит по меньшей мере странно. Что же касается Силуана Авернского, то он, безусловно, очень ярко и талантливо сформулировал как раз то, что имел в виду маститый зарубежнический богослов.

Православие с сильно присутствующим в нем языческим элементом: живя близ rue Epie de Bois, так думать, быть может, и допустимо. Но не у нас в России, где язычество, причем в достаточно грубой форме, сегодня торжествует; где люди 18 января идут в церковь за водой, а Евангелия в руках никогда не держали и не испытывают в этом никакой потребности. Люди идут за этой водой, ибо она «помогает»; ходят в Москве на Даниловское кладбище – «к Матронушке на могилку», где какая‑то старуха дает им песочек, на котором надо настаивать воду и пить её каждый день, чтобы вылечиться от той или иной болезни; идут к священнику, чтобы он «снял сглаз», или прямо признаются: «Я Евангелие не люблю, я люблю акафисты»… Нас, живущих дома – в России, откровенное исповедание точки зрения, изложенной в письме из Парижа, заставляет хвататься за голову.

У нас сегодня православие, действительно, на подъеме, но пока это православие не святых отцов, не преп. Сергия или св. Тихона Задонского – у нас сегодня это «православие» Розанова, Кузмина, Ремизова, Сологуба, а вместе с ними и прот. М. Помазанского. Все сегодня знают, что постом нельзя есть мясного и молочного, иначе счастья не будет, но мало кто задумывается над тем, что неплохо бы помочь нищему или больному и вообще нехорошо лгать, завидовать и сплетничать – особенно постом. Это как раз Розанов писал, что народ не любит проповеди, но любит акафисты…

Смешавшись с язычеством, это православие стало удивительно злым. Так, например, в книге о блаженной Матроне, которая уже не раз переиздавалась, причем огромными тиражами, и продается почти в каждом храме по всей России, рассказывается, как перед войной какие‑то люди будто бы пытались проникнуть в крипту, где покоился св. Иоанн Кронштадтский, чтобы перенести останки батюшки в другое место. И тут святой будто бы сам встал из гроба и воскликнул: «Нечестивцы, потоплю город кровью и уморю голодом». Притчу эту страшно читать, а книгу, в которой она излагается, просто противно держать в руках! Св. Иоанн – пасхальный батюшка, всегда светившийся любовью, – выведен здесь в виде просто–напросто какого‑то восточного божества – то ли вавилонского Мардука, то ли львиноголовой египетской богини Сохмет.

А причина всё та же! Евангелие задвигается на второй план, обрядовая сторона веры становится чем‑то самодовлеющим и самоценным. Нет и тысячу раз нет! Православие – это всё‑таки сам Иисус и Его Новый Завет, а не жизненно–бытовой уклад или образ жизни. И живет оно не какой‑то неопределенной метафизикой или уютом русского храма, который я действительно – и пусть не смеется Силуан Авернский – очень люблю, а самим Христом.