С того времени прошло почти 30 лет. Аверинцев защитил докторскую диссертацию, был избран членом–коррреспондентом РАН, а затем — депутатом первого Съезда народных депутатов; выпустил в свет несколько книг и сотни статей, стал много глубже и мудрее, но не изменил той дороге, тому направлению, которое избрал в ранней юности. Слушая 5 января 1998 года доклад Аверинцева на заседании редколлегии"Вестника древней истории" — журнала, с которым и он, и я начали сотрудничать четверть века тому назад, — я видел того самого человека, что читал свои лекции в Университете в 1970–м, только они — невероятно интересные — были много более тривиальными, чем то, что он говорил сегодня.

В отличие от Михаила Гаспарова с его безупречной логикой и жесткой структурой каждой статьи, Аверинцев всегда увязает в анализе какой‑то одной вспомнившейся ему фразы или даже одного словосочетания, долго размышляет над ним, и в какой‑то момент у слушателя или у читателя возникает впечатление, что автор говорит совсем не на тему; но потом вдруг оказывается, что именно этот анализ был абсолютно необходим, — от частного он переходит к общему и с какой‑то детской простотой касается самой сути вопроса, которому посвятил свои сегодняшние размышления. Выводов он делать не любит и предоставляет это своему читателю, свободу которого Аверинцев по–настоящему ценит. Это одна из главных черт его личности.

Едва ли не первым среди московских ученых и вообще среди российской интеллигенции, Аверинцев (когда это было признаком чуть ли не душевного расстройства и к тому же просто опасно) стал исповедывать свою веру. Он делал это, пользуясь выражением Данте, не per paura chiuso (то есть не тайно), но и не считал нужным демонстративно подчеркивать свою религиозность. Не таясь, очень тихо и без какой бы то ни было позы он бывал на службах в московских храмах — не только на отпеваниях, но просто на воскресной обедне. Для Аверинцева вера во Христа — не только факт его частной жизни; никогда не декларируемая, эта вера пронизывает все его научное творчество.

Выросший в старой московской семье (отец его был университетским профессором–зоологом), он с детства впитал в себя культуру XIX века и словно стал сам ее частью; православный христианин и знаток латыни и древнегреческого, человек, которому святые Отцы известны не понаслышке, а в оригинале. Многими Аверинцев воспринимается как современник не наш, а Златоуста или блаженного Августина, как средневековый книжник, ничего общего не имеющий с современностью. Однако на самом деле из сегодняшнего дня он никуда не убегал и убегать не собирается. Кажущийся робким и застенчивым, он наделен какой‑то особой смелостью, которая бывает присуща только очень слабым физически и психологически незащищенным людям (вероятно, таким был любимый им Осип Мандельштам).

Аверинцев бесстрашно и, мне кажется, не думая о последствиях, открывал для читателя в СССР новые и"нежелательные"имена — Вячеслава Иванова, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова и других, а также новые темы. Очень многих он — быть может, и не догадываясь об этом — привел к вере в Бога, ибо для людей сам факт того, что"Аверинцев ходит в церковь", был почти доказательством бытия Божия. Именно ему обязана Россия Шестопсалмием на русском языке, которое тысячам верующих людей помогло почувствовать себя в храме во время утрени действительно предстоящими Богу и понять, до какой степени прав тот византийский писатель, который некогда назвал Шестопсалмие плачем души.

Аверинцев был свободен тогда, во времена"железного занавеса". Свободным он остаётся и теперь.

http://pvd. chat. ru/text/Chistjakov/204Aver. html

Святая Тереза — история одной души

30 сентября<1997 года>исполнилось 100 лет со дня кончины святой Терезы из Лизьё — французской кармелитки, молитвенницы о России.

Тереза Мартен умерла от туберкулеза в возрасте 24 лет и вскоре была признана"самой великой святой современности" — именно так назвал ее Бернанос. Кармелитка, в свои пятнадцать лет уже стремившаяся к затвору и жизни, подчиненной чрезвычайно суровому уставу, если и изменившемуся со времени средних веков, то лишь в сторону ужесточения его суровости, она вместе с тем резко отличалась от великих святых прошлого и от тех подвижников нового времени, которые, кажется, сошли со старинных икон и по ошибке поселились среди нас. Патриарх Тихон, например, по своим взглядам, привычкам, образу жизни, кругу чтения и даже по внешнему виду мог бы вполне жить во времена Куликовской битвы или Иоанна Грозного и двадцатому веку принадлежал лишь хронологически. То же самое можно сказать о митрополите Владимире или о других мучениках, прославившихся на Руси в эпоху революции.

Тереза совсем другая — она была типичной девушкой последней четверти XIX века, носила такие же платья, как все ее современницы, читала модные романы и стихи Сюлли–Прюдома и Франсуа Коппе, из которых сейчас уже никто ничего не помнит кроме двух–трех стихотворений типа"Le vase brisй". Теперь они кажутся беспомощными и пошлыми и напоминают раскрашенные литографии из модных журналов того времени. В нашем сознании эта эпоха связывается не с их именами, а с творчеством Рембо и Малларме, но о последних мадмуазель Мартен ничего не слышала и вообще не подозревала, что такие существуют. Она сама писала стихи и прозу и в этом плане была довольно слабой подражательницей Коппе и других писателей его круга.

Жак Лев, старый французский священник, приезжавший неоднократно в доперестроечные времена в Россию, рассказывал, что один монах (это было, вероятно, в начале 30–х годов) посоветовал ему прочитать"книгу со старомодными картинками и написанную в провинциально–буржуазном стиле" — это была"Повесть об одной душе"Терезы из Лизье, будущей святой, которая говорила о самой себе, что была ласковой, но крайне слезливой девочкой.