Учение священного Писания о посте заключим замечанием об отношении к этому учению церковных предписаний о посте. Церковный пост не имеет единственным своим принципом воздержание, иначе эти предписания о временах и родах пищи противоречили бы учению слова Божия; но в нем к этому принципу привходит другой принцип повиновения Церкви, упражнения воли в послушании ей. Этот последний принцип происхождения монастырского и в монастырях находит свое полное применение по правилу: «все предать в волю духовного отца своего, как в руку Божию, есть дело совершенной веры. Даже глотка воды проглотить не проси, хотя бы случилось тебе быть палиму жаждою, пока духовный отец твой, сам в себе подвигнут будучи, не велит тебе это сделать» (преп. Симеон Нов. Богосл.). Церковный пост имеет дисциплинарно-воспитательное значение. Для всякого ясно, что, соблюдая внешне предписания Церкви о временах и родах пищи, можно проводить невоздержную жизнь, как почти всеми проводится у нас, напр., масленица; но на первых шагах духовной жизни, когда совесть или немощна, или груба, церковный пост, во всяком случае, есть школа воздержания.

III

Смотрите за собою, — заповедал нам Господь, — чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством, и — добавил — заботами житейскими (Лук. XXI, 34). Кроме невоздержания плоти, врагом духовной жизни являются житейские заботы, требования мира сего.

Вникните, чем всецело поглощен мирской человек. Посмотрите на его жизнь внимательно, и вы согласитесь, что его внешние заботы и чувственные попечения гораздо шире, чем требования его плоти. Напр, внимание, которое мирской человек уделяет половой любви, требущей больших затрат и времени, и душевных сил, и материальных средств, далеко не покрывается запросами плоти. Самое похотливое животное не так требовательно в этом отношении, как бывает требователен человек, который при возможности, к счастью чрезвычайно редкой, окружает себя десятками и даже сотнями жен. У человека к половой похоти присоединяются социальные чувства гордости и ненависти, которые и доводят чувственную похоть до громадных размеров. Мольеровский Дон-Жуан, это олицетворение половой любви, смотрит на свои любовные похождения как полководец на военные походы. «Все наслаждение любви, — говорит он, — состоит в перемене. Чувствуешь непостижимое удовольствие, когда всевозможными уверениями покоришь сердце молодой красавицы... Но раз остался победителем, больше желать нечего; вся прелесть страсти исчезла, и мы засыпаем в спокойствии такой любви, если новый предмет не возбудит наших желаний и не представит нашему сердцу обольстительной прелести новой победы. Словом, нет ничего восхитительнее, как восторжествовать над сопротивлением красавицы. Тогда я чувствую в себе честолюбие завоевателей, которые одерживают одну победу за другою». Вполне справедливо замечает Руссо («Эмиль»): «самолюбие более производит распутников, нежели любовь». Поэтому, конечно, физиологическое удовлетворение похоти без удовлетворения самолюбия не дает удовлетворенности, и ее не чувствовал Марк Волохов, герой «Обрыва», выйдя из беседки. Также одежды и жилище мирского человека изысканнее, его стол обильнее, чем сколько нужно для похотливых потребностей, не говоря уже о скромности требований нравственно-здорового тела. Светская дама наряжается не по одной склонности к изяществу и красоте, а чтобы не уступить одним и превзойти других. Все наше излишество для мира. Мы одеваемся и живем в возможной для нас степени роскошно, потому что «по платью встречают», а мы желаем, чтобы нас встречали хорошо, — мы желаем импонировать. Мы стараемся, поэтому, не только быть, но и казаться, а иногда не столько быть, сколько казаться сытыми, богатыми, учеными, знатными. А между тем, какою обузою ложится на человека это служение миру!... Он работает ради требований «света», который есть тьма, до истощения, его мысль занята мирскими заботами непрерывно, ради мира он попирает высшие запросы духа.

Стыдно, имея большой чин и одеваясь по-модному, заняться ручным трудом; стыдно, живя в «свете», отказаться от убийства на дуэли. Велика эта власть князя мира сего: люди безумны, нет места свободной мысли, царствуют шаблон и мода. Действительность свидетельствует, что нужно быть героем, чтобы иметь силы противостать обычаям мира. И у гения не всегда достает для сего силы. Великий Пушкин был рабом «света», презирая его в душе: это составляло горькую трагедию всей его жизни. Силы для борьбы с обычаями мира сего дает юродство Христа ради. Юродство — это добровольно принятый уничиженный образ жизни, отличный от обычного, иной (= инок). В таком добровольном, а если недобровольном, то благодушно переносимом уничижении выражается то, что человек ничего лично себе не ищет, ни на какое достоинство не претендует. Такое юродство дает человеку силы противостоять обычаям мира. Сам мир, который не может простить кому-нибудь из своих отступления от его обычаев, прощает такое отступление человеку не от мира сего, признает за ним право на такую свободу. Вот как это поясняется историей молодости старца Зосимы («Братья Карамазовы»). Попав в молодости в Петербург, он стал таким же, как и все другие: «лоск учтивости и светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в (кадетском) корпусе солдат считали мы все, как за совершенных скотов, и я тоже... Когда вышли мы офицерами, то готовы были мы проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь, о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть». И вот наш молодой офицер оскорбляет ничем невиноватого пред ним помещика и вызывает его на поединок. «Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была нз них как бы даже мода между военными, — до того дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки». Но накануне дуэли с ним совершился переворот, «нечто как бы роковое». С вечера он избил своего денщика, и в нем проснулась совесть, которая с вечернего буянства перенеслась на предстоящее зверство. Он стал размышлять: «что я иду делать? Иду убивать человека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мною неповинного». Утром, попросив прощения у денщика и сделав пред ним земной поклон, он отправился на поединок с созревшим решением и, выдержав выстрел противника, отказался от своего выстрела. «Сам я, — говорил он тому, — хуже вас в десять крат, а пожалуй еще и того больше». Такой христианский поступок его вызвал единодушное осуждение. Все товарищи собрались его судить в тот же день: «Мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает». И вот тут-то он объявил им о своем решении итти в монастырь. «Как только я сказал, расхохотались все до единого: — да ты бы с самого начала уведомил, ну, теперь все и объясняется, монаха судить нельзя, — смеются, да и не насмешливо вовсе, даже самые ярые обвинители»... Этот правдивый рассказ подтверждается ежедневным наблюдением. Достаточно мирским людям убедиться, что известный человек не является их соперником в мирских стремлениях, что он не от мира сего, и они прощают ему духовную жизнь.

Христа ради юродство имеет большое значение для роста духовной жизни человека. Тот переворот в человеке, который служит условием нарождения в нем духовно» жизни, прежде всего заключает в себе сознание человеком своего ничтожества пред Богом. Но чувства человека в отношении к Богу получают полное значение, приобретают надлежащую силу, лишь будучи проявлены в отношениях его к другим людям. Так смирение. Его истинный смысл — в сознании человеком своего материального ничтожества в отношении к идеалу безусловного совершенства; но оно становится чувством надлежащей силы, лишь становясь смирением человека в отношении к другим людям, как пишет апостол: «все, подчиняясь друг другу, облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время» (1 Петр. V, 5, 6). Смирение человека в отношении к людям и есть юродство. Христианину надлежит добровольно отказаться от всего, что ставит его внешним образом впереди других в направлении мирской жизни — в направлении к идеалам естественного достоинства и благосостояния, от власти, нарядной внешности, от репутации умного человека, от всего, что импонирует, и, напротив, стремиться к тому, что обезличивает его, уничижает. Если Я, — говорил Спаситель по умовении ног ученикам, — Господь и учитель, умыл ноги вам; то и вы должны умывать ноги друг другу (Иоан. XIII, 14); кто хочет между вами быть бóльшим, да будет вам слугою. И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом (Мф. XX, 26, 27); если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное. Итак, кто умалится, как дитя, тот и больше в царстве небесном (Мф. XVIII, 3, 4). В этом же настроении смиренномудрия христиане должны «признаваться друг перед другом в проступках» (Иак. V, 16). Конечно, и юродство, как и пост, не подлежит определенной регламентации, — оно не состоит в определенной внешности. Во всяком случае, лохмотья и кривлянья не составляют нормы христианского быта, хотя и могут быть понятны как добровольный подвиг по исключительности душевной природы того или другого лица, подобно чрезвычайным приемам умерщвления плоти, как-то вериги и пр. Особенно в некоторых случаях может быть полезна практикуемая при пострижении в монашество перемена имени, так как с именем связана вся человеческая гордость. Норма же в рассматриваемом отношении определяется средою. Быть без всяких претензий на внешнее достоинство, быть униженнее тех, с которыми живешь и которые тебя знают, и, что то же, не выделяться из толпы — вот норма; быть свободным от оков мира, жить так, чтобы внешний быт не препятствовал исполнению существенных требований христианской нравственности, совмещался с христианским духом, питал его — вот цель христианского юродства. Мера здесь та же, что и в посте: каждый живи по удостоверению своего ума. В начале духовной жизни имеют значение и мелочи. Все, что ни питает мою житейскую гордость, втягивает меня в путы светской жизни, — все это заслуживает внимания с точки зрения духовной жизни, хотя бы то были модные перчатки, незначительное импонирующее другим внешнее удобство, небольшое начальствование. Равным образом, как бы ни было незначительно само по себе обстоятельство, в котором выражается протест духовной свободы против светской мертвенности, хотя бы то было незначительное отступление от моды в одежде, от принятых обычаев в быте — и это есть уже победа.

Юродство имеет и более важное значение. Мы сказали: достаточно мирским людям убедиться, что известный человек не является их соперником в мирских стремлениях, что он не от мира сего, и они прощают ему духовную жизнь. Это несомненно. Однако в этом не вся правда. С указанным явлением совмещается другое, ему, по-видимому, противоположное. Прощая, с одной стороны, юродивым духовную жизнь, мирские люди, с другой стороны, питают ненависть собственно к духовной жизни. Мир ненавидит людей не от мира сего. Они чувствуют и рассуждают так: «Устроим ковы праведнику, ибо он в тягость нам, и противится делам нашим, укоряет нас в грехах против закона, и поносит нас за грехи нашего воспитания; объявляет себя имеющим познание о Боге, и называет себя сыном Господа; он пред нами — обличение помыслов наших. Тяжело нам и смотреть на него; ибо жизнь его не похожа на жизнь других и отличны пути его; он считает нас мерзостью, и удаляется от путей наших как от нечистот; ублажает кончину праведных и тщеславно называет отцом своим Бога. Увидим, истинны ли слова его, и испытаем, какой будет исход его; ибо если этот праведник сын Божий, то Бог защитит его, и избавит его от руки врагов. Испытаем его оскорблением и мучением, дабы узнать смирение его и видеть незлобие его; осудим его на бесчестную смерть, ибо, по словам его, об нем попечение будет» (Прем. С. II, 10—20). Юродство, освобождая человека от оков светской жизни, подставляет его неприкрытым под удары этой ненависти, делает для него возможными и необходимыми, в противоположность мирским, Христовы страдания, дает ему соучастие в страданиях Христа, по словам апостола: «только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если — как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь» (1 Пет. IV, 15—17; ср. Мф. V, 11—12). А участие в страданиях Христовых — необходимое условие участия в Его слове: «как вы участвуете, — пишет апостол, — в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явлении славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны; ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется» (1 Пет. IV, 13, 14; также Мф. V, 11, 12; Иоан. XV, 18-20; Римл. VIII, 17, 18; Фил. III, 10, 11; 2 Тим. И, 11, 12). Насколько желательно для христианина участие в Христовой славе, которая есть истинная жизнь, насколько для него необходимо юродство.

Чтобы открылась в нас слава Христа, или, что то же, Его истинная жизнь, мы должны носить в теле своем мертвость Его (2 Кор. IV, 10; 2 Тим. II, П, 12; Фил. III, 10). Эта мертвость в теле, это тление внешнего человека — пост и юродство.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Любовь. Вера. Надежда